Плахов из темного угла пристально наблюдал за рослой молодой женщиной. Увидев его, она осеклась, туго и густо покраснела, с неловкой торопливостью оглянулась на председателя.
— Вот человек приехал, — сказал председатель, — дорогу пытает на Леприндо. Пустить одного нельзя: плутать будет. Сидим, тебя ждем.
— Ихтиолог я, — проговорил Плахов, словно оправдываясь в своем неожиданном приезде.
— А я знаю, — просто сказала Данилова, — мне уже сообщили. Вот куплю продукты в магазине — и обратно. Только с транспортом плохо. Митька продукты повезет, а нам пешковать придется.
— Я привычный, — проговорил Плахов, уловив в ее голосе неловкость и в то же время диковатую настороженность.
Председатель многозначительно погмыкал, а потом сказал:
— С продуктами-то, боюсь, ничего не выйдет. Магазин закрыт. Егорушка постарался, спирт тяпнул у Зинки.
— Много? — спросила Анна.
— Да рублей на двести.
— А сам он где?
Председатель посмотрел долгим немигающим взглядом.
— В бегах он, Анна, в бегах, дуралей наш.
— Я схожу к Зинке на минуту, — вдруг с непонятной сухостью сказала Анна. Затем потянула дверь на себя, и сапоги ее дробно застучали по крыльцу.
— Уговаривать пошла, — заметил председатель. — Но, по-моему, зря это, без толку…
Плахов смотрел вслед Даниловой. Смотрел на медленную ленивую реку, по которой уплыл Егор, чью судьбу теперь будут решать Анна и неизвестная Плахову продавщица Зинка. Смотрел и думал, что, видимо, с приходом этой женщины на Итаке снова воцарится мир, взаимопонимание и покой до той поры, пока Егор по возвращении вновь дико и беспробудно не запьет.
Вернулась Анна, но уже не одна, а с продавщицей.
Стараясь придать испуганному лицу злое выражение, та скороговоркой частила:
— Это же на какую подлость ты меня толкаешь, Анка! Ведь заявлено уже, и сделать тут ничего нельзя. Слышь, дядя Кирилл, на что Данилова подбивает? Ты, говорит, деньги-то возьми, а прокурору отпиши, дескать, так и так — сама ящик в другое место поставила, забыла и человека зря охаяла…
Председатель слушал с усмешкой, изредка потряхивал серебристой головой, делал быстрые затяжки.
Продавщица уже оправилась от испуга, с развязной смелостью и не без интереса окинула по-кошачьи искристо-круглыми глазами Плахова, который не без улыбки наблюдал за этой сценой.
Председатель встал, прошел в красный угол, где стоял грубый, топорно сделанный комод, и стал рыться там в ящике, изредка выбрасывая из его нутра смятые трешки, рубли, пятерки. Анна сидела тут же на корточках и подбирала деньги.
— Всё, — сказала она, — больше не надо.
— А больше и нет… в нашей сберкассе, — отозвался председатель и жалостно поколотил ногтем по облупленной крышке комода.
— …Здесь двести семьдесят. Двести за спирт, а семьдесят за неустойку.
Было слышно, как выправляется изломанная дуга Егорушкиной жизни: Анна совала в вырез Зинкиной кофты деньги, а та упиралась для приличия, но затем взяла-таки и, раскрасневшись, с зажатым в пухлом кулаке хрустящим комком, пошла…
Лось Митька шагал крупно, содрогаясь в безмолвных сумерках толстыми узлами разлапистых рогов. По бокам у него свешивались мешки с хлебом, сахаром, консервами. Иногда он опускал горбатую морду и на ходу срывал кипрей.
— Митька хитрый. Днем не идет — гнус одолевает, — говорила Анна, похлопывая его по узкому крупу. — Он добрый, хороший, все понимает, говорить только не умеет…
Они вышли к Чарским пескам. Далеко в дюнах пышно цвела лиственница. По окоему пустыни виднелись россыпи фиолетовых цветов. Анна нарвала их в охапку и скормила Митьке, путая смуглые руки в его седеющей редкой бороде.
Плахов, пребывая в великом ожидании какой-то перемены на день завтрашний и все остальные дни, был все же скован мальчишеским смущением. Но, будто утверждая себя в этих исчезающих под ногами холмах, дальней, слегка озаренной звездным блеском дороге, скрывая счастливый озноб, стал расспрашивать Анну о ее жизни, о здешних местах.
— О, — чуть гортанно заговорила Анна, играя и явно передразнивая кого-то, — Чарские пески — это уникальное явление в природе. Среди вечной мерзлоты — и вдруг пустыня. — Засмеялась, тряхнула густыми, с антрацитовым глубинным отливом волосами. — Нас тут с Митькой фотографировали. А снимок был такой: за дюны падает солнце, слева в перспективе тайга, а среди барханов стоим мы с Митькой и едим шоколад. Он ужасный сладкоежка, этот Митька. Я его, можно сказать, и приманила шоколадом на станцию. Он долго не подходил, осторожничал все, потом пообвык. Из рук стал брать еду, спать у крыльца.
— Скажи, — неожиданно спросил Плахов, останавливаясь и выливая из сапога золотые струи песка, — ты давно знаешь Егора?
— Давно, — отозвалась Анна. — Увидела однажды, как он марочное вино менял у какого-то залетного спекулянта на минералку. Кажется, на «Боржоми».
— Это пижонство, — произнес сердито Плахов.
— Вовсе нет! — с живостью возразила Анна. — Он никогда и нигде не был дальше Итаки. И «Боржоми» видел впервые.
— Его могли действительно посадить? — спросил он, неизвестно отчего испытывая непонятное раздражение к этому любителю спирта и «Боржоми».
— Могли, — тихо сказала Анна…
Плахов и Анна шли по золотой пустыне, среди гор, зыбких холмов песка, и с ночной высоты светили им крупные летние звезды, — казалось, при желании их можно было доставать рукой. Невольно он задумался о том, что сделали Анна и председатель для Егорушки. Плахов не был наделен какой-то особенностью видеть свой сокровенный смысл во всем происходящем с ним и с людьми. Но сейчас ему вдруг захотелось принять участие в спасении Егора. Наверное, это не что иное, как инерция, состояние столь же древнее, сколь живучее, когда добро, сотворенное на глазах у человека, рождает стремление к ответному добру или неловкость, что ты на это добро не способен. Хорошо было у него на сердце, и хотелось в братском объятии до боли стиснуть весь мир…
Дом на метеостанции был разделен толстой бревенчатой перегородкой. У Анны вечно пищала морзянка, а в комнате Плахова поселился неистребимый дух свежей рыбы. После контрольных забросов в озеро синие и зеленые капроновые сети растягивались от дерева к дереву — сушились, чистились.
— Водяной все сети позапутал и тиной ячейки забил, — смеялся Плахов, когда Анна присаживалась рядом, замедленным взглядом следила, как он взвешивал, измерял огромных, с полулунными пятнами по бокам тайменей, нежных хариусов, крытых крупной серебристой чешуей-кольчугой медлительных сигов. Держа за луч спинного плавника какую-нибудь рыбину, Плахов бормотал о непонятных для Анны морфо-подвиде, расе…
Однажды Анна сказала, что километрах в десяти, в Базальтовом водоразделе, есть озеро, где на спиннинг она поймала вот такую рыбу — до полуметра развела руками. У рыбы, говорила она, высокое длинное тело с белыми пятнами по бокам и короткая голова.
У Плахова затряслись руки.
— Покажи, — попросил он, — мне это очень надо.
— Хорошо, — сказала Анна, — поедем.
Они погрузили на Митьку палатку, спальники, сети и ушли к хребту Становому. По дороге Плахов, сталкиваясь взглядом с Анной, отчего-то нервно зяб. Митька шел сзади, с треском сокрушал ногами заглохшие на корню тонкоствольные пихты, тянулся иногда толстыми губами к щеке Анны.
Поднятые исполинскими силами земли, рваными старческими складками уходили за безбрежный горизонт гряды угрюмых гор. Вершинный ветер содрал наросший местами на диких камнях лишаистый мох, и груды этих тысячелетних камней зарылись в сизые бугры облаков.
Они миновали каменную державу и спустились в долину. Здесь, освобождаясь от туч, в выпуклой линзе озера горела заря. Чум якута, крытый белыми оленьими шкурами, рыхло, как нерастаявший сугроб, стоял в зарослях ольхи.
Хозяин чума — древний якут с побуревшим лицом — сам был как живой осколок дикарских скал. Казалось, что появился он вместе с ними и так было всегда: и эти запотелые моренные камни, и синий свод над ними, и лес, просекаемый косыми лучами, и этот старик с разоренными вконец деснами, философски посасывавший свою трубочку, следивший цепкими глазками, как Плахов снимает с Митькиной спины груз.