Хозяйка, такая заботливая и добрая, тоже считала меня чужим привычной и близкой её жизни.
Она обожала свою птицу — я не раз видел, как она тайком от мужа выгребала овёс из стойла и кидала его курам. Она собирала детей и вместе с ними любовалась схватками петухов. Она видела особую мудрость в том, что при самой ожесточённой схватке петухи не допускали себя до увечий. Я ненавидел эти бои: белый петух, величественный и бездарный, всегда оказывался побеждённым. Я мстил ему за его трусость как умел. Когда в отсутствие своего меднопёрого соперника он гордо выступал на середину двора и, взмахнув крыльями, собирался разодрать горло оглушительным «Ку-ка-ре-ку!», я запускал в него камнем. Петух давился так и не родившимся кличем и, вовсю работая голенастыми ногами, удирал за сарай. Хозяйка заметила это однажды. Она подбежала ко мне, красная от гнева.
— Как можно! — сказала она, больно сжав мою руку.
С тех пор она никогда не звала меня полюбоваться птицей. А мне так хотелось вместе с её детишками ощупать крутой выступ куриной груди, тёплые выемки у корней крыльев и шероховатый, как засохшая рана, гребень!
Хозяйская дочка Кланя покидала своих братьев и сестёр, чтобы разделить моё одиночество. Я был для неё белым петухом, но она чувствовала ко мне не презрение, а жалость.
Я жестоко страдал и мечтал о чудесной силе, которая подчинила бы мне непонятный и враждебный сельский мир. Чудесная сила вскоре нашлась: это был длинный и грозный кнут хозяина. Владелец его действительно способен был совершать чудесные вещи. Взмах — и телёнок, дремавший на лужайке, оттолкнувшись коленями, вскакивает на ноги. Взмах — и пёстрая бабочка падает в траву бесцветным лепестком. Взмах — и подсолнух, растущий за неприступной изгородью шиповника, никнет головой. Взмах — и огромный медленный конь, с трудом поднимая спутанные ноги, ковыляет по лугу. Да, кнут сразу сделал бы меня хозяином этого мира. Тогда мне, как подлинному завоевателю, стало бы ненужным применяться к тому, над чем я имел власть.
Я не раз просил хозяина дать мне кнут, но всякий раз получал отказ.
— Ещё глаз кому выжгешь. Вот возьму в ночное, тогда поиграешь на воле.
Но я всё-таки получил этот кнут, на своё несчастье, и вот как это случилось.
Тихим утром на насесте тревожно заголосили сразу пять или шесть кур. Это были птицы, которые неслись редко, и хозяйка была счастлива. Она послала меня с Кланей принести яйца. Я был очень горд и во что бы то ни стало хотел найти все пять яиц, чтобы заслужить её благодарность.
Лестница, приставленная к насесту, была сплошь покрыта куриным помётом, твёрдым, как грибы на пне. Я лез, стараясь не браться руками за перекладины, с помощью одних лишь колен. Кланя опередила меня. Насест помещался под самой крышей. Лестница поднималась выше стропил и, спрыгнув, я ушёл ногами во что-то мягкое. Темно, лишь в узкие щели просвечивает небо. Плотный куриный запах заложил ноздри, два раза я больно стукнулся головой о печную трубу. Спугнутая птица, с шумом взмахнув крыльями, пролетела у самого лица и, усевшись на краю насеста, стала отряхиваться.
— Смотри не убейся, — сказала Кланя.
Я ничего не ответил и стал шарить руками по полу. Мне попадались какие-то комья, которые я принимал за яйца.
Кланя уже кончила искать. Она пробралась к лестнице, перекинула ступню так, что край юбки тетивой натянулся между ног, и позвала меня. Рукой она прижимала яйца. Я опять почувствовал себя городским и нескладным и стал пробираться к выходу. И вдруг у самых её ног я увидел яйцо, большое, с матовым бликом. Я быстро нагнулся и поднял его. Кланя взмахнула свободной рукой.
— Как это я его не заметила? Вот растеряха! — очень громко удивилась она и посмотрела на меня светлым синим взглядом.
Я первым прибежал к хозяйке и отдал ей свою находку:
— Остальные у Клани…
Хозяйка отёрла руки о бока, взяла яйца, приложила их к щеке, погрела дыханием.
— Умница ты моя! — сказала она дочке. — Да и ты, мальчик, нырок, — добавила она мне в утешение.
Пришёл хозяин. Он не разделял бескорыстной страсти жены и свою радость выразил так:
— Ещё бы завтра пяток — и на базар.
Я ушёл в избу, сражённый этой новой горькой неудачей. Кланя и её братья звали меня играть, но я не отвечал им. Я молча сидел у окна и глядел сквозь толстое, неверное стекло на изломанные линии двора. От земляного пола тянуло прохладой, жужжала невидимая муха, и я находил какое-то новое удовлетворение в одиночестве. И тут перед окном появилась Кланя. На руке у неё, свёрнутый в кольцо, висел заветный отцовский кнут. Этого я уже не мог вынести. Я вышел из избы, хмурясь от солнца и смущения.