Мы были совершенно потрясены силой духа этой удивительной женщины. Потрясение готово было вылиться в «гостеприимство с размахом», но… рано утром Мария Павловна уже ушла. Мы даже не знали куда. После этого мы еще несколько дней ходили какие-то просветленные. Потом за делами и походами вспоминали о ней все реже, а там и вовсе стали забывать.
На следующий год она снова была на Памире. Возле одного из перевалов Рушанского хребта ее видели геологи: все тот же рюкзак, те же седые волосы. Потом нам позвонили пограничники. Справились, знаем ли мы такую путешественницу из Харькова, задержанную на одной из застав для проверки и ссылающуюся на нас? По словесному портрету перепутать Марию Павловну с кем-нибудь было трудно. Мы горячо засвидетельствовали знакомство, и Мария Павловна снова ушла в горы. О ней рассказывали: видели там-то и там-то, ходит божий одуванчик… Топ рассказов всегда был чуточку умильным: «Это надо же, а!»
Еще через год она опять появилась в ботаническом саду. Пришла вечером, вся запыленная, обгоревшая на беспощадном памирском солнце. Утром стала расспрашивать Гурского о Сарезском озере: как туда пройти? Гурский перепугался. Самый легкий путь на Сарез связан с опасными переправами через реки. Переправы конные, а она пешком… Куда уж там хрупкой Марии Павловне! Унесет! Он стал ее отговаривать, но безуспешно. Тогда Гурский пошел на хитрость. Сказал, что на Сарез нужен особый пропуск пограничников. На самом деле никакого такого пропуска не требовалось, но это была ложь во спасение. Мария Павловна ушла и больше не приходила. Беспокойства ее отсутствие не вызывало: она всегда появлялась и уходила неожиданно.
Еще через год кто-то из колхозников сказал Гурскому, что видел прошлым летом на верхнем Гунте «смешную бабку с мешком». По описанию нетрудно было узнать Марию Павловну. На традиционный для гор вопрос: «Куда идешь?» — она махнула рукой на север. Как раз туда, где Сарез…
Воздух стал совсем прозрачным. Здесь так бывает только осенью.
Сентябрь перевалил на вторую половину, маршруты закончились, мы занимались камералкой. Это значит, никуда мы не ходили, а сидели на базе и предварительно обрабатывали собранный за лето материал. Кто-то приводил в порядок гербарий, кто-то рассчитывал урожайность травостоев, а мы с планиметристом гнули спины над геоботанической картой. А чтобы стало ясно, что это за работа, должен сказать, что на участке, который мы картографировали, было выделено более двухсот контуров. Из них редко какой контур имел на карте площадь с этикетку от спичечного коробка, чаще они были размером с ноготь мизинца.
Каждый контур имеет верхний и нижний пределы, потому что он лежит не на плоскости, а на склоне. Одинаковые по растительному покрову контуры закрашивают в одинаковый цвет. Этих цветов на карте больше тридцати. Такой уж он разнообразный, растительный покров Памира. Каждый контур занимает определенную площадь. Ее высчитывает планиметрист. Сидит и водит планиметром по контурам, вглядывается в счетчик через лупу. Если все подсчитано правильно, то сумма площадей всех контуров в точности совпадает с общей площадью района. Как баланс в бухгалтерии. У нас все и совпало, как положено. Единственное, что портило настроение, — это три контура, никак на карте не закрашенные, поскольку побывать на этих трех высокогорных участках нам не удалось. В двух случаях это произошло потому, что участки были попросту недоступны. Они лежали между отвесными скалами, лезть на которые можно было только со специальным снаряжением. Третий контур был в принципе доступен. Но летом мы не попали туда из-за половодья, а идти на этот массив сейчас — это значит заново готовить весь дальний поход. Да и деньги кончались. И время тоже. Я знал, что из-за этих трех белых контуров карту примут с пониженной оценкой, но делать было нечего. Впрочем, можно было кое-что сделать…
За многие годы работы в здешних горах закономерности распределения растительности были уже до такой степени изучены, что я и без маршрута мог сказать, что за растительность может быть на этих трех участках. Если сопоставить абсолютную высоту, направление склона и его крутизну — а все это было видно по карте, — можно было с девяностопятипроцентной вероятностью закрашивать контуры в нужный цвет. Тогда карта будет принята с хорошей оценкой. Вся загвоздка была в этих пяти процентах, способных свести на нет все предположения. Мало ли что? Сотни мелких, неучтенных обстоятельств могли привести к совершенно другому результату. Например, местные ветры и ориентировка соседних ущелий могли вызвать мощное снегоотложение или, наоборот, обесснежить эти участки зимой. Тогда и растительность окажется не той, что предположена. Так уже бывало. Как-то в гордыне своей я заключил пари, утверждая, что в пригребневой части одного ущелья окажутся типчаковые степи. А там лет двести пасли скот и вместо степей щетинилось колючетравье. Нет, интуиция — это не способ заполнения на карте белых пятен. Придется обойтись без премии.
Счастливые повороты судьбы выручают только достойных. Мы же были достойны: обгорелые носы свидетельствовали о трудовом лете. И судьба не преминула отметить это обстоятельство. За неделю до отъезда с Памира за мной зашла машина геологов. Шофер привез записку: завтра с утра состоится облет, меня приглашают принять участие. Ехать надо немедленно. Через десять минут выехали.
В горах обзор ограничен. Взгляд все время упирается в крутые склоны, скалы, осыпи, зубчатые гребни. В каждодневной ходьбе видишь только ближайшее окружение. Постепенно теряется общая картина: за деревьями становится невидным лес. Утрачивается ощущение связи между нанесенными на карту контурами. Голая эмпирика, никакого полета мысли. На некоторые участки добраться и вовсе не удается, как вот на те три, что на моей карте. Короче говоря, наступает такой момент, когда самое время окинуть взором отработанную территорию целиком. Сделать это можно только сверху, с самолета. Вертолет не годится, у него потолок ниже. Вот картировщики и летают над теми местами, где бродили все лето пешком. Это и есть облет. Послеполевой. Бывают облеты и перед началом съемок, для общей разведки. Сегодня же послеполевой облет. Сезон кончается.
Облет — дело дорогостоящее. Нам оно не по карману. Бухгалтерия каждый раз режет мою смету, вычеркивая тысячи, запланированные на облеты. Геологи богаче, и они меня уже в который раз любезно приглашают с собой. «Не имей сто рублей…»
С самого раннего утра мы были уже возле «Антона». Это АН-6, отличная машина. Самолет имеет кислородное дутье в моторы и забирается вверх до девяти километров, выше всех вершин планеты. Иван Мысленко, первый пилот, торопит нас. Днем воздух прогреется, на Памир потянутся облака, надо спешить, пока холодно и ясно. Забиваемся в салон, усаживаемся каждый возле своего иллюминатора. Проверяем исправность подачи кислорода в маски. Взлетаем. Идем вверх по Гунту на восток. Начинается работа.
Одеты мы все как на полюс. Самолет не утеплен, а на девятикилометровой высоте минус сорок. С 4500 метров натягиваю маску: с кислородом лучше думается. А подумать надо: в облете я корректирую не только карту этого сезона, но и съемки прошлых лет. Еще с вечера договорились, что сначала геологи сделают свою работу над их районами, а под конец выйдем на мои объекты. А не выйдем сегодня, то завтра уж обязательно: облет рассчитан на три дня.
Летим над Джаушангозом. Это ледниковая долина одной из составляющих Шахдару рек. Здесь все мои контуры оказались правильными. Потом идем на верховья Тогуз Булака в верхней части бассейна Гунта. Исправляю две неточности в очертании лугового массива, нанесенного на карту в прошлом сезоне. Зная, что при облете надо работать быстро, я заранее продумал систему условных знаков и теперь быстро корректирую карту.
Берем курс на север. Дважды облетаем Сарезское озеро, и я успеваю сделать несколько пометок в дневнике на старых профилях. На альтиметре шесть тысяч метров. Идем к массиву Зорташкол. Высота семь тысяч метров. Кислородная маска неприятно пахнет нагретой резиной. От иллюминатора трудно оторваться. Внизу кругом ледники, острые пики. Ищу глазами пик Советских Офицеров, но он по левому борту. Перехожу туда. Зрелище потрясающее: взломанная земная кора щетинится острыми вершинами, зубцами, отвесами. Все это затянуто слоем снега и льда. Геологи сосредоточенно работают. Я же гляжу в иллюминатор с далеко не сосредоточенным интересом. Это не мой квадрат, здесь я никогда съемкой не занимался. В это время в монотонный гул мотора включаются новые ноты. Гул становится неровным. Машину начинает кидать. С тревогой гляжу в салон, но все спокойно работают. Я тоже успокаиваюсь. А то случись что, здесь ведь и не сядешь…