Полетел я сюда на курьерских, прямо к о. Матвею и полчаса спустя летел уже с ним обратно в Павловск.
— А он что же?
— Он, точно с неба свалился, ничего-таки не понимает, меня выпытывает: что да как? А я:
— Знать не знаю, ведать не ведаю. Примчались. Повели его к императрице; а когда, недолго погодя, от нее он опять вышел, совсем старик размяк, растаял, как снег в лучах солнца, платком глаза утирает.
— Ну, что, — говорю, — батюшка?
— Ох, молодой человек! Молодой человек! — говорит и пальцем мне грозит. — Следовало бы мне серчать на вас, что так подвели. Но без вас я не сподобился бы всемилостивейшую родительницу царскую улицезреть, ангельский голос ее услышать.
— Так вы, батюшка, — говорю, — больше уже не упорствуете?
— Против высочайшей ее воли, столь душевно изъявленной, дерзну ли я еще долее упорствовать?
— И отдаете дочку за моего приятеля?
— Придется, — говорит, — отдать; судьба, видно! Не даром говорится, что всякая невеста для своего жениха родится.
На сих словах Сени я не выдержал, обхватил его вокруг шеи и поцелуй ему влепил.
— А потом, — говорю, — что же было?
— Потом? Только домой его доставил, прощаюсь, а он мне:
— Ты, что же, дружкой у него будешь?
— Само собою.
— Так вези его сюда. За одно уж порешим.
— И вот я за тобой. Извозчик ждет внизу у подъезда. Скоро ли ты управишься?
— Готов, — говорю и хватаю еще с собой заветный мешочек, золотом набитый (Бриеннские двойные луидоры еще в Париже ведь на наши русские империалы выменял).
Сели на извозчика.
— Пошел! Хорошо поедешь — целковый на чай.
Вихрем домчал. А о. Матвей, заложив руки за спину, по гостиной взад и вперед похаживает. Увидев меня, к противоположной двери обернулся.
— Ириша! Где же ты?
Ан она, голубка моя, там уже стоит, лучистыми звездочками своими искры на меня мечет.
— Ну, что же ты? — говорит ей родитель. — Подойди ближе. Да и ты тоже.
Подошли мы оба.
— Эх, эх! А колец-то обручальных еще и не припасли.
— У меня-то есть, — говорю и колечко Иришино с бирюзой предъявляю.
— И у меня тоже, — говорит Ириша и берется за мизинец свой с колечком из моих волос.
Но тут к ней Сеня подскочил.
— Нет, уж извините, — говорит. — Вот ваше обручальное кольцо: еще в Париже для вас припасено.
И преподносит ей, в бархатном футлярчике, золотой перстенек с большущим, знакомым уже мне, бриллиантом.
— Да, ведь, это никак драгоценный алмаз? — говорит о. Матвей.
— Мне он случайно достался, и я его для невесты моего друга закадычного оправить только дал.
— Коли так, то ладно. Ну, детушки, преклоните колена.
И склонились мы перед ним, и благословил он нас, на персты кольца нам надел, обнял дочку, потом и меня.
— А теперь, — говорю, — батюшка, вы разрешите уж Ирише принять приданое французского графа?
И подаю ей мешочек.
— Бери уж, бери, — говорит ей отец. — Теперь не принять неразумно бы было. Но со свадьбой, милые вы мои, как хотите, повременить вам еще годик-другой придется.
— До следующего, — говорю, — чина?
— А ты в каком чине-то?
— Подпоручик.
— Так вот, как станешь поручиком…
Меж тем Сеня мой хозяев Самойловых успел уже позвать. И входят они, а за ними лакей — в руках поднос с бокалами шампанского. Все наперерыв с Пришей, со мною, с о. Матвеем чокаются. А неугомонный наш дружка:
— Горь-ко! Горь-ко!
Писать ли еще дальше? Буде на дне души моей от перенесенных коловратностей жизни и оставался еще, быть может, горький осадок, то горечь его в неизъяснимой сладости — не шампанского, а блаженного этого часа бесследно растворилась. Дай же Бог и будущим детям моим, и внукам, и правнукам, да и всякому ближнему дожить однажды тоже до такого часа… И точка.
1914