Я выложил перед собой, на стол всю эту гору «бесценнейших документов» и посмотрел на женщину-юриста, представляющую «Ответчика». Поверхность стола, за которым она сидела, была безукоризненно чиста. Ни одна бумажка, ни один, случайно забытый кем-то, до нас, документ не нарушал эту кричащую чистоту поверхности стола. Вся восемнадцатилетняя история нарушений моих авторских прав (многосторонняя интернациональная переписка, объяснения, упреки, обвинения, оправдания, требования, извинения, угрозы, улики…) — лежала на этом пустом столе.
«Истец, — в чем именно, заключаются ваши претензии к Ответчику?» — обратилась ко мне Судья.
«Воруют, Ваша Честь! Вот уже 18 лет, воруют. И врут, бессовестнейшим и наглым образом — врут. Да вот, тут — все подтверждающие и уличающие документы, 1гут все ясно и очевидно, взгляните. Ваша Честь, вот…» — и я попытался передвинуть свою гору поближе к секретарю суда…
«Погодите!.. ~ поморщилась судья, даже не взглянув на мои «неопровержимые доказательства». — Ответчик! — обратилась она к юристу РАО. — Вот, тут. Истец, утверждает, что вы воруете. Что вы на это ответите? Вы что, действительно, воруете?»
«Да что вы. Ваша Честь! Конечно же, нет! Мы не воруем.»
«Ну, вот, видите, — перевела взгляд на меня Судья. — Не воруют. Суд удаляется на совещание.» И вся троица судей вышла. Через несколько минут они вернулись и объявили, что в иске мне отказано. Оказалось, не воруют.
Передо мной, в судейских креслах сидели три немолодые, полноватые, женщины. Я смотрел на них, они смотрели на меня. Да, они не прятали глаз, они нормально, спокойно, смотрели на меня. Только взгляд у них, у всех трех, был какой-то… рыбий, непроницаемый…
«Ну, ладно, — сказал я своим судьям. — …И вы, и я, мы все прекрасно понимаем, что здесь сейчас происходит… Хорошо, я как-то переживу все это. Но вы же ведь — женщины… У вас же — дети есть. Вот вы домой приходите… Как вы с ними-то разговариваете, чему вы их учите, как вы их растите?..»
Они, все также, смотрели на меня своими рыбьими, ничего не выражающими, глазами… Я замолчал и начал укладывать свой «чемодан неопровержимых доказательств»…
Я не стал подавать апелляцию в Верховный суд. Хотя, вдруг, времена стали меняться, мы куда-то, там, вступили; все, включая Президента, наперебой заговорили об «Авторском праве»; мне позвонили из Думы и продиктовали номер телефона солидной адвокатской конторы, готовой заняться моим «делом» (сумма Иска была 1 млн $); по иронии судьбы, оказалось, что офис этой конторы находится на первом этаже моего московского дома… Все складывалось замечательно… только я уже не мог себя заставить открыть свое с о вершенное «досье», я вдруг испугался, что я больше никогда в жизни не смогу написать ни одной стихотворной строчки, у меня появилось вдруг четкое ощущение, что если я еще раз попаду в т о т зал судебных заседаний, или в какое-либо другое подобное помещение, если я еще открою хоть один конверт с судебным штампом на адресе отправителя, если я еще хоть раз загляну в эти рыбьи глаза — я перестану быть поэтом.
На подъезде к Шахтерску — большая полоса дыма, поднимающегося слева, воздухе ~ очень сильный запах гари… В дыму и в огне дома на окраине города, да и в центре, то и дело, мелькают горящие здания…
Артиллерия, обстреливающая город, находится километра за четыре от точки, где мы сейчас находимся. Точка эта — не очень высокая, а для такого расстояния — просто никакая. Вдобавок, у корректировщиков (так получилось) нет под рукой ни карты, ни соответствующих приборов, они вычисляют позицию противника буквально «на глаз». Я пытаюсь рассмотреть в бинокль эти «ноны», эти танки, и эту пехоту, о которых они говорят — в деталях — так, как будто все это выставлено метрах в 50-ти перед ними… Я, с трудом, наконец, нахожу эту злополучную «нону» («да вон же, от церквушки — чуть левее и выше!..» Так сначала еще надо найти эту «церквушку»!..). Корректировщик передает кому-то координаты. Но связь ужасная, ничего не слышно. В конце концов, командир минометчиков решает прибыть на место сам. Он прибывает, шеф-корректировщик ему все объясняет и показывает. Минометчику теперь все понятно, но это не намного меняет ситуацию — поставить четкую задачу минометным расчетам по-прежнему невозможно, все из-за той же дерьмовой связи. Минометчик принимает решение: подтащить минометы прямо к точке, на которой работают корректировщики. Привозят минометы, их быстро устанавливают, расчеты находятся так близко, что их командир дает им отмашку на выстрел рукой. Вата в ушах не очень помогает: голова гудит от минометной пальбы. Уже после третьего выстрела, и со всеми (после каждого выстрела) поправками (опять же, на глаз: «…где-то, сто влево и — чуть вверх…»), тесное помещение, в котором столпились корректировщики, взрывается от общего вое-торга — попадание! В бинокль видно, как что-то там, у «них», взрывается, разлетается на части, вспыхивает огонь… Еще через пару выстрелов ствол «ноны» задирается вверх, из него что-то вылетает, доносится звук пушечного выстрела ~ скорее всего, это — заготовленный для нас снаряд улетел куда-то далеко в сторону. Но вдруг, оттуда доносится разрыв… И еще… «Ответка!.. — проносится по помещению, — Быстро всем отойти от окон и встать около стены!..» Стоим, ждем. «Ответка» должна бы уже давно прилететь, но — в городе тихо. Там же, у «укров», разрывы продолжаются. Постепенно до всех доходит, что произошло. В бинокли видны разрывы: клубы дыма, вспышки огня… Наши минометы попали в склад боеприпасов. И, кажется, в склад ГСМ (горюче-смазочных материалов). Клубы дыма, поднимающегося над местом разрывов, становятся все чернее. Все новые и новые заряды детонируя, взрываются, между тяжелым уханьем слышен треск пулеметно-автоматных патронов. Настроение у всех праздничное: «Мы — лучшие!» — бросается (до этого казавшаяся мне суровой и никогда не улыбающейся) в восторге женщина-корректировщик на шею своему командиру. Тот полностью с ней согласен.