Именно в этот момент Холмс подошел к нашему столику.
— Как поживаете, Ватсон? — спросил он.
— Как вы нашли меня? — изумился я. — Ведь я редко бываю здесь, особенно в это время дня.
— Очень просто. Я побывал у вас, в Кенсингтоне. Пока экономка объясняла мне, что ваша жена уехала в Кройдон, а вы ушли после телефонного звонка, который каждый раз пугает ее, и не сказали куда, я осмотрел ваш кабинет. Я сразу понял, что вы собирались ко мне: железнодорожное расписание было раскрыто, поезд 12.30 на Рочестер отчеркнут ногтем — старая, скверная привычка. А в Кобем можно попасть только через Рочестер. Зубная щетка на необычном месте свидетельствовала о поездке с ночевкой, а фунтовый пакет моего любимого табаку от Бредли свидетельствовал о том, что вы не забыли моих вкусов, так как сами вы не любите этот табак. Но вас вызвали по телефону — не к пациенту, потому что ваш медицинский саквояж лежал на месте, а стетоскоп — на столе. Наконец, членский билет Хирургического общества, который всегда лежит в терракотовой корзиночке, отсутствовал. Судя по газетам, утреннего заседания Общества сегодня нет. Сопоставив это с временем дня, я понял, что вас пригласили к завтраку в клубе Общества — вот и все. Не представите ли вы меня своему приятелю, Ватсон?
Произнося эту длинную тираду, Холмс не преминул окинуть сэра Артура быстрым проницательным взглядом. Тот, пряча улыбку под своими толстыми усами, рассматривал Холмса с любопытством, не выходящим, впрочем, за рамки приличия.
— О, прошу прощения, джентльмены, — сказал я. — Мистер Холмс, Шерлок Холмс, частный следователь и химик-любитель. А это — мой приятель по клубу…
— Сэр Артур Конан-Дойл, — перебил меня Холмс. — Врач, путешественник и писатель. К сожалению, немного увлекается спиритизмом. Очень приятно, сэр Артур. Как поживаете, сэр?
— Как поживаете, мистер Холмс? — приветливо сказал сэр Артур. — Очень приятно, я много слышал о вас.
— Это делает мне честь, сэр. В свою очередь скажу, что сведения о вас и ваши фотографии помещены во многих британских справочниках. Однако я вынужден просить прощения: неотложное дело требует присутствия доктора Ватсона в другом месте. Ватсон, вам придется заехать домой за зубной щеткой и оставить записку жене. В 14.45 мы выезжаем луврским экспрессом с вокзала Черинг-Кросс. Завтра мы должны быть в Париже. Прошу прощения, сэр Артур. Было очень приятно познакомиться.
— Одну минутку, мистер Холмс, — сказал сэр Артур, умоляюще глядя на моего старого друга. — Не могу ли я вам быть полезен в Париже? Я — бывалый человек, уверяю вас.
— Что ж, — сказал Холмс. — Вы окажете мне честь, сэр Аpтyp. В дороге я попробую разочаровать вас в спиритизме. Пошлите за кэбом, Ватсон.
Я не сомневался, что Холмса пригласили в Париж для участия в следствии о пропаже «Джоконды». Но дело оказалось вовсе не в «Джоконде». Мы столкнулись с таким удивительным, необъяснимым явлением, что даже Холмс, с его проницательностью и ясным умом, был поставлен в тупик.
Но не буду забегать вперед.
Итак, префект полиции, сухощавый француз с черными, как смоль, бакенбардами, встретил нас на вокзале и повез прямо в Лувр. Признаться, я несколько усомнился в правдивости той истории, которую префект рассказал нам по дороге. По его словам выходило, что позавчера среди бела дня неизвестные злоумышленники похитили из Лувра статую Ники Самофракийской — богини Победы.
Я не раз бывал в Лувре и каждый раз любовался этой статуей — гениальным созданием неизвестного греческого ваятеля третьего или четвертого века до рождества Христова. У нее не было ни головы, ни рук, только сильное, стройное тело, устремленное вперед, и расправленные в полете крылья за спиной.
Вполне можно было себе представить, как при известной ловкости похитили «Джоконду», в конце концов, это был кусок холста в четыре квадратных фута и весом вместе с рамой не более десяти фунтов. Но унести — среди бела дня! — огромную статую, весившую не менее трех тысяч фунтов…
Префект говорил со свойственной французам экспансивностью и, я бы оказал, с неприличной для английского уха громкостью, к тому же он был очень взволнован и картавил сверх всякой меры. Холмс вежливо слушал его речь, а я… Словом, я сомневался.
Лувр был закрыт, и префект провел нас одним из служебных ходов. Мм быстро прошли анфиладу зал, увешанных картинами, и остановились лишь на мгновенье: префект показал нам промежуток между картинами — пустующий промежуток, в котором еще месяц назад Монна Лиза улыбалась своей загадочной улыбкой и перед которым еще долго будут толпиться зеваки, с тупым любопытством разглядывая пустую стену.
Затем мы миновали небольшую круглую залу с кольцом красных бархатных диванов по стенам — в центре ее стояла Венера Милосская, и вышли на широкую площадку. Я сразу узнал эту площадку. К ней вела красивая беломраморная лестница, над ней обычно парила Крылатая Победа, Ника Птерикс, Ника Самофракийская.
Но теперь Ники не было. Осталась нижняя часть пьедестала, и мы оторопело уставились на нее. Пьедестал был срезан наискось двумя плоскостями, сходящимися под тупым углом, будто две гигантские челюсти перекусили каменный массив.
К нам подошел директор Лувра в сопровождении нескольких людей официального вида. Он поздоровался с нами и горестно сказал:
— Господа, какой ужас! Трудно поверить, что это дело рук человеческих… После «Джоконды» — Ника Самофракийская! Поистине, господа, на Лувр пал гнев божий. Мы были вынуждены принять меры, чтобы в газеты не просочилось ни одного слова об этом событии. И без того слишком много нежелательных толков…
Он говорил красноречиво и искренне, но префект не дал нам дослушать его до конца.
— Мсье Холмс, — сказал он, потрясая бакенбардами, — не угодно ли вам осмотреть эти странные следы?
Холмс, конечно, сразу заметил следы, а мы с сэром Артуром только сейчас обратили на них внимание. Следы на полу и впрямь были необычны: как будто подошвы похитителя, топтавшегося вокруг пьедестала, были покрыты рубчатыми зигзагообразными полосами. Я готов побиться об заклад, что такой обуви на свете не бывает. Но следы были явные — черная грязь, засохшая изломанными полосками.
Холмс опустился на корточки и с помощью лупы внимательно изучил следы.
— Какая погода стояла в Париже и окрестностях в последние дни? — спросил он, поднявшись.
— Сухая и жаркая, — ответил префект.
— Странное обстоятельство. Ведь чтобы попасть сюда, человеку пришлось прейти несколько коридоров, устланных коврами и дорожками. А эти следы нанесли сюда свежую грязь — такую, какая бывает в хорошем саду после дождя. Быть может, вы знакомы с моими научными работами о почвах? Ну, так это не городская грязь! Теперь скажите, это вы приводили собаку?
— Собаку? — переспросил префект. — О нет, собаки здесь не было…
— Была, — сказал Холмс. — Взгляните-ка сюда.
Мы хорошенько присмотрелись и различили полустертые крупные следы собачьих лап. У меня невольно пробежал холодок по спине.
Холмс угадал мои мысли.
— Ставлю гинею, Ватсон, что вы вспомнили баскервильского пса. Я сам не могу забыть это чудовище. Но, слава богу, двадцать два года назад я собственноручно всадил в него пять пуль. А это, — Холмс опять присел на корточки, — это молодая немецкая овчарка, вот и ее шерстинки: она линяет. Очень милая, хотя и недостаточно воспитанная собачка.
И Холмс указал длинным пальцем на угол пьедестала. Собака стояла здесь на трех лапах, а на углу постамента красовался еле заметный подтек.
Больше ничего обнаружить не удалось. Человек в странной рубчатой обуви и невоспитанная овчарка топтались вокруг Крылатой Ники, но дальше следы никуда не вели. Как будто похититель спустился с неба и в небо же улетел, прихватив статую.