Хью Кеннеди нашел его лежащим на голой земле, заткнувшим уши, чтобы не слышать ударов колокола. Он рыдал как ребенок. Потом Фортюна ходил по крепости словно несчастный призрак и возвращался к жизни раз в неделю, по пятницам, когда отправлялся в лепрозорий Кальвие, чтобы отнести корзину с продуктами в богоугодное заведение. Фортюна упорно отказывался брать кого-нибудь с собой. Он жаждал одиночества. Даже Готье, пользовавшийся его благосклонностью, не мог добиться согласия сопровождать его. И ни разу оруженосец не дал себя уговорить сесть на лошадь, чтобы ехать в Кальвие. Он шел туда пешком, как паломник к месту поклонения. Три четверти лье[2], которые отделяли Карлат от лепрозория, он шел, согнувшись под грузом тяжелой корзины, на обратном пути на его плечах лежал не менее тяжелый груз обострившейся печали.
Катрин хотела заставить его ездить верхом, но он отказывался:
– Нет, госпожа Катрин, не возьму даже осла! Он больше не может взбираться на лошадь, которую так любил, и я, его оруженосец, не поеду верхом к моему выбитому из седла хозяину!
Достоинство и любовь, которые сквозили в его словах, потрясли Катрин. Она больше не настаивала. Со слезами на глазах она обняла и поцеловала маленького оруженосца в обе щеки.
– Ты храбрее меня, – сказала она, – я не могу идти туда. Мне кажется, я умру перед этой дверью, которая никогда не откроется для него. Я довольствуюсь тем, что издалека смотрю на дым, поднимающийся из трубы камина… Я всего-навсего женщина! – добавила она растроганно.
Но в этот вечер, когда она вызвала Фортюна, чтобы сделать последние распоряжения перед завтрашним отъездом в Монсальви, она не удержалась и сказала:
– От Монсальви до Кальвие более пяти лье, Фортюна! Я хочу, чтобы ты взял лошадь или мула. Ты будешь просто оставлять животное на некотором расстоянии от…
Название места застряло у нее в горле. Но Фортюна покачал головой:
– Я положу на дорогу два дня, госпожа Катрин, вот и все!
На этот раз она ничего не ответила. Она поняла, что этому маленькому гасконцу необходимо испытывать мучения, когда он идет к тому, чья жизнь превратилась в одно сплошное страдание.
Сквозь сжатые зубы молодая женщина прошептала скорее для себя, чем для него:
– Придет день, когда я тоже пойду туда и больше не вернусь.
* * *Рано утром Катрин была на крепостном валу, откуда вместе с Сарой и Готье смотрела на отъезд сына и свекрови. Она видела старинную повозку с кожаным верхом и пологами, выехавшую за крепостные ворота. Ледяной ветер продувал долину, покрытую снегом, но в повозке стояли две жаровни с горячими углями, и Мишелю, расположившемуся между бабушкой и горничной, холодно не будет. Сопровождаемый вооруженным до зубов эскортом, мальчик отправлялся туда, где он будет в безопасности, но его мать не смогла сдержать слез. И поскольку никто не видел их под муслиновой вуалью, она дала им волю. На своих губах она все еще ощущала мягкую свежесть детских щек. Она целовала его, как безумная, ее сердце разрывалось от горя от этого вынужденного расставания, потом отдала в руки бабушки. Женщины молча поцеловались, но в тот момент, когда Изабелла де Монсальви садилась в повозку, она поспешно перекрестила лоб своей невестки, и черный кожаный полог закрылся за ней.
Теперь кортеж, поднимаясь по извилистой дороге, достиг первых домов деревни. Со своего наблюдательного пункта Катрин видела красные и голубые колпаки крестьян, столпившихся у церкви. Женщины выходили из своих домов, некоторые из них держали в руках пучки пряжи, уложенные в ивовые корзиночки. При проезде повозки крестьяне снимали шапки. Абсолютная тишина стояла в деревне, укутанной в белое снежное покрывало. Струйки дыма из труб медленно тянулись серыми спиралями. Над горами, где каштаны, сбросившие свои листья, торчали темными скелетами, трудолюбивое солнце пускало сквозь облако бледные лучи, которые зловеще блестели на доспехах эскорта и золотили плюмажи султанов.