Стены крепости, сложенные из плоских обожженных кирпичей, оказались долговечнее своего основания. Скала ио многих местах обрушилась, обнажив часть подземных ходов, казематов, погребов.
Укрепление до последнего времени считалось относительно недавней, средневековой постройкой. Однако при обследовании прочности скалы изыскатели наткнулись на древние культурные пласты. Вопрос о судьбе крепости пока не решен.
По узенькой тропинке мы поднялись на холм, а затем и на крепостную стену. Усталость давала себя знать. Растянувшись на теплой, сухой прошлогодней траве, мы любовались открывшимся видом. Змейка Евфрата. Квадратики и прямоугольники возделываемой почвы. Разбросанные тут и там деревеньки. Одна из них расположилась внизу, под нами, у подножия холма. Я обратил внимание на одно большое белокаменное, окруженное колючей проволокой здание. Оно резко отличалось от других строений. Оказалось, что это мавзолей Сулеймана Шаха, одного из первых султанов Османской империи, утонувшего в Евфрате.
Интересно, что территория, на которой расположена его могила, считается турецкой. Ее неприкосновенность охраняется турецким воинским подразделением. Будет ли Турция претендовать на несколько квадратных метров акватории Евфратского моря?
В Табку мы вернулись к обеду.
Большой зал рабочей столовой. Почти забытый нами запах наваристых щей приятно щекочет ноздри. Наливаем себе по тарелке. Справляемся. И снова беремся за половник. Соседи по столику смеются. Знакомимся. Федор Иванович, Ахмат. Спрашиваем, чей повар. Оказывается, шеф-повар — русский, а его подручные сирийцы. Судя по качеству блюд, повара сработались неплохо. Оглядываюсь по сторонам. Типичная столовая большого отлаженного предприятия. Здесь свой особый уют, чувствуется, что посетители столовой давно друг с другом знакомы. Рассказываем о своих впечатлениях сегодняшнего дня. Восторгаемся. Федор Иванович смеется:
— Будете еще раз на плотине, обязательно заходите.
— Куда заходить-то?
— Да на кран. Второй кран. Крановщик я. Сразу всю стройку увидите со ста метров высоты.
— Туда и не залезешь, ветром сдует.
— Не сдует! Никаким ветрам нас не сдуть. Верно я говорю, Ахмат?
Ахмат слушает и улыбается. Я обращаюсь к нему:
— Вы по-русски говорите?
— Немного говорю. Понимаю лучше.
— Давно на строительстве?
— Давно. С шестьдесят восьмой год.
По лицам арабов трудно определить их возраст. Ахмату, вероятно, около сорока.
— Хорошо ли работать с советскими?
— Хорошо. Я знаю. Я работал немецкий, я работал английский…
Он почему-то заволновался. Ему не хватало русских слов. Я попросил его говорить по-арабски, его поймут.
Вот что мы услышали.
— Я люблю ваших людей. Я сейчас работаю на бульдозере. Начальник говорит, что я хорошо работаю. Получаю премии. Я раньше не знал, что это такое. Я раньше был простой рабочий, носильщик. Что знал? — Ничего не знал. Что умел? — Ничего не умел. Почему я люблю ваших людей? Расскажу. Надо было срочно, до паводка вынуть грунт, заложить бетон… Если бы упустили время, все работы бы сорвались. Есть у нас, мусульман, самый большой праздник «Ид аль-Адха» — жертвоприношение. Бывает он в самом конце года. Все ждут его. Режут баранов, пируют. Не работают. Гуляют несколько дней. В том году зима была очень суровой. По ночам вода замерзала. А днем ветер, дождь, снег. Мы не любим холодов. Все арабы ушли со стройки. Советские остались. Инженеры, мастера, рабочие — остались все. Я всю жизнь буду помнить. Я видел, как русские женщины и дети приносили еду прямо к машинам, в котлован. По вашим законам рабочие работают семь часов. Их никто не заставляет работать двадцать четыре. Они работали. Для арабов. Для нас. Я — сириец, мусульманин. Я чту нашу веру. Но я вернулся вечером на второй день. И другие пришли. Не все, но пришли…
Меня часто хвалят. В пример ставят. Называют передовиком. Все так. Но не это главное. Главное, что я здесь как будто по-другому видеть стал. Как будто другие глаза открылись.
Ахмат выговорился и замолчал.
Мне захотелось сказать ему, что иначе и быть не может. Что по нашему кодексу человек человеку друг, товарищ и брат. Но фраза как-то не складывалась. Вместо этого вспомнилась моя фронтовая юность. Вспомнились рассказы матери о первых годах Советской власти… Рассказ Ахмата показался мне простым и естественным. Ведь он был рабочий человек. Свой. Товарищ.
Я спросил:
— Как по-арабски будет товарищ?
— Рафик! — ответил Ахмат.
Города Табки больше не существует. 5 июля 1973 года он был переименован в город Эс-Саура, что в переводе значит «революция».
Завершение строительства плотины мне пришлось наблюдать уже в Москве по кадрам хроники. На экране московского кинотеатра мелькают знакомые места. Оживленные улицы Дамаска. Горизонты пустыни. Долина Евфрата. Табка. Мощный, до предела нагруженный самосвал осторожно пятится к самому краю каменной дамбы. Медленно поднимается- кузов. В стремительный поток воды летят бетонные пирамидки. За действиями водителя следят тысячи и тысячи глаз. Оба берега усыпаны народом. Пестрые, праздничные одежды, флаги. Море флагов. Бесконечная очередь сменяющих друг друга самосвалов. Дамба нарастает и неумолимо движется к противоположному берегу. Стремительная и упругая вода бросается на берег, отрывает и увлекает в глубину бетонные блоки. Но подъезжают новые и новые самосвалы и на место одной унесенной глыбы ложатся десятки новых. В действие вступают бульдозеры. Они выравнивают дамбу и обеспечивают путь самосвалам.
И вот наступает мгновение, о котором мечтали десятки веков… По образовавшейся перемычке навстречу друг другу бросаются люди. Я вижу их напряженные лица. И они мне кажутся страшно знакомыми. Конечно, я с ними встречался. Встречался на улицах Дамаска, встречался на бесконечных дорогах, видел их склоненными к сухой вспаханной земле, видел поднятыми к небу, а чаще всего видел их смотрящими прямо в мое лицо.
Последние кадры хроники. Мужественное обветренное лицо сирийского строителя смотрит на меня с экрана. И я говорю:
— Здравствуй, рафик!
Мираж, который не исчезает
«Пальмира расположе- на в центре Сирийской пустыни...» Этой банальной истиной начинается большинство рассказов об одном из самых интересных мест земного шара. И это действительно так. Достаточно взглянуть на карту. От Пальмиры до Дамаска 312 километров пути, до Халеба — 242, до Латакии — 339, до Хамы — 202, до Хомса - 155, до Дейр-эз-Зора — 206. Не задумываясь ни на минуту, я пустился бы по любой из этих дорог пешком, лишь бы пережить еще раз встречу с легендарным городом.
О Пальмире написано достаточно много. Фотопанорама знаменитых руин встречает вас при входе в здание дамасского аэропорта и постоянно сопровождает вас во время нашего пребывания в стране, красуясь на рекламных плакатах, открытках, картинах и денежных купюрах. В путеводителе подробно перечисляют все основные объекты этого, как сейчас говорят, комплекса. Но Пальмиру нельзя представить себе без неба, без пустыни, так же как, не видев моря, трудно вообразить его даже при очень хорошем знании свойств воды, потому что море — это не только вода. Пальмира пленяет не только изящностью колонн, не только пальмовыми рощами, а сочетанием всего этого и многого другого. Горы меняют цвет, по небу бегут облака. Следовательно, изменяется, и притом непрерывно, весь облик долины, приютившей шедевры архитектуры, уже две тысячи лет восхищающие всех, кто их видит. Время может стереть Пальмиру, но обезобразить ее оно бессильно. Может быть, в этом и заключается пленительная тайна города — я не знаю, как назвать Пальмиру по-другому, хотя в ней уже многие века никто не живет.