Он помолчал немного и несколько раз подряд то поднимался, то опускался на цыпочках, точно собираясь улететь (его за эту привычку, вероятно, и прозвали Петухом), и продолжал:
- Да-с! Так-то-с. Нам с вами придется прожить вместе очень и очень долгое время... потому и постараемся... э... как бы сказать... не ссориться, не браниться, не драться-с.
Бринкен и Сельский первые поняли, что в этом фамильярно-ласковом месте речи надо засмеяться. Следом за ними захихикали и новички.
Бедный Петух вовсе не обладал красноречием. Кроме постоянных: "э"... слово-ериков и "как бы сказать", у него была несчастная привычка говорить рифмами и в одних и тех же случаях употреблять одни и те же выражения. И мальчишки, с их острой переимчивостью и наблюдательностью, очень быстро подхватили эти особенности Петуха. Бывало, по утрам, будя разоспавшихся воспитанников, Яков Яковлевич кричит: "Не копаться, не валяться, не высиживать!..", а целый хор из-за угла, зная заранее, какая реплика следует далее, орет, подражая его интонациям: "Кто там высиживает?"
Окончив свою речь, Петух сделал всему отделению перекличку. Каждый раз, встретив более или менее громкую фамилию, он, подпрыгивая, по своему обыкновению, спрашивал:
- А вы не родственник такому-то?
И, получив большею частью отрицательный ответ, качал головою сверху вниз и говорил мягким голосом:
- Прекрасно-с. Садитесь-с.
Затем он разместил всех воспитанников на парты по двое, причем извлек Бринкена из "Камчатки" на первую скамейку, и ушел из класса.
- Как тебя зовут? - спросил Буланин своего соседа, толстощекого румяного мальчика в черной куртке с желтыми пуговицами.
- Кривцов. А тебя как?
- Меня - Буланин. Хочешь, будем дружиться?
- Давай. У тебя родные где живут?
- В Москве. А у тебя?
- В Жиздре. У нас там сад большой, и озеро, и лебеди плавают.
При этом воспоминании Кривцов не мог удержать глубокого, прерывистого вздоха.
- А у меня есть собственная верховая лошадь, - Муцик зовут. Страсть какая быстрая, точно иноходец. И два кролика, ручные совсем, капусту прямо из рук берут.
Петух опять пришел, на этот раз в сопровождении дядьки, несшего на плечах большую корзину с книгами, тетрадями, перьями, карандашами, резинками и линейками. Книги уже были давно знакомы Буланину: задачник Евтушевского, французский учебник Марго, хрестоматия Поливанова и священная история Смирнова. Все эти источники премудрости оказались сильно истрепанными руками предшествующих поколений, черпавших из них свои знания. Под зачеркнутыми фамилиями прежних владельцев на холщовых переплетах писались новые фамилии, которые, в свою очередь, давали место новейшим. На многих книгах красовались бессмертные изречения вроде: "Читаю книгу, а вижу фигу", или:
Сия книга принадлежит,
Никуда не убежит,
Кто возьмет ее без спросу,
Тот останется без носу,
или наконец: "Если ты хочешь узнать мою фамилию, см. стр. 45". На 45 странице стоит: "См. стр. 118", а 118-я страница своим чередом отсылает любопытного на дальнейшие поиски, пока он не приходит к той же самой странице, откуда начал искать незнакомца. Попадались также нередко обидные и насмешливые выражения по адресу учителя того предмета, который трактовался учебником.
- Берегите ваши руководства, - сказал Петух, когда раздача кончилась, - не делайте на них различных... э... как бы сказать... различных неприличных надписей... За утерянный или попорченный учебник будет наложено взыскание-с и будут удержаны... э... как бы сказать... деньги-с... с виновного-с... Затем назначаю старшим в классе Сельского. Он - второгодник и все знает-с, всякие... как бы сказать... порядки-с и распорядки-с... Если вам будет что-либо непонятно или... как бы сказать... желательно-с, извольте обращаться ко мне через него. Затем-с...
Кто-то отворил двери. Петух быстро обернулся и прибавил полушепотом:
- А вот и преподаватель русского языка.
Вошел с классным журналом под мышкой длинноволосый блондин иконописного облика, в поношенном сюртуке, такой высокий и худой, что ему приходилось довольно горбиться. Сельский закричал: "Встать! Смирно!" - и подошел к нему с рапортом: "Господин преподаватель, во втором отделении первого класса N-ской военной гимназии все обстоит благополучно. По списку воспитанников тридцать, один в лазарете, налицо двадцать девять". Преподаватель (его звали Иваном Архиповичем Сахаровым) выслушал это, изобразивши всей своей нескладной фигурой вопросительный знак над маленьким Сельским, который поневоле должен был задирать голову кверху, чтобы видеть лицо Сахарова. Затем Иван Архипович мотнул головой на образ и буркнул: "Молитву!" Сельский совершенно тем же тоном, каким сейчас рапортовал, прочел "Преблагий господи".
- Садитесь! - приказал Иван Архипович и сам влез на кафедру (нечто вроде ящика без задней стенки, поставленного на широкую платформу. Сзади ящика помещался стул для преподавателя, ног которого таким образом класс не видел).
Поведение Ивана Архиповича показалось Буланину более чем странным. Прежде всего он с треском развернул журнал, хлопнул по нему ладонью и, выпятив вперед нижнюю челюсть, сделал на класс страшные глаза. "Точь-в-точь, - подумалось Буланину, - как великан в сапогах-скороходах, прежде чем съесть одного за другим всех мальчиков". Потом он широко расставил локти на кафедре, подпер подбородок ладонями и, запустив ногти в рот, начал нараспев и сквозь зубы:
- Ну-с, орлы заморские... ученички развращенные... Что вы знаете? (Иван Архипович неожиданно качнулся вперед и икнул.) Ничего вы не знаете. Ррровно ничего. И з-знать ничего не будете. Вы дома, небось, только в бабки играли да голубей гоняли по крышам? И пре-кра-а-асно! Чуд-десно! И занимались бы этим делом до сих пор. Да и зачем вам грамоте-то знать? Не дворянское дело-с. Учитесь не учитесь, а все равно корову через "Ъ" изображать будете, потому... потому... (Иван Архипович опять качнулся, на этот раз сильнее прежнего, но опять справился с собою), потому что ваше призвание быть вечными Ми-тро-фа-ну-шка-ми.
Поговорив в этом духе минут пять, а может быть, и более того, Сахаров вдруг закрыл глаза и потерял равновесие. Локти его расскользнулись, голова беспомощно и грузно упала на раскрытый журнал, и в классе явственно раздался храп. Преподаватель был безнадежно пьян.
Это случалось с ним почти каждый день. Раза два или три в месяц он, правда, являлся трезвым, но эти дни считались роковыми в гимназической1 среде: тогда журнал украшался бесчисленными "колами" и нулями. Сам Сахаров бывал мрачен и молчалив и за всякое резкое движение высылал из класса. В каждом его слове, в каждой гримасе его опухшего и красного от водки лица чувствовалась глубокая, острая, отчаянная ненависть и к учительскому делу и к тому вертограду, который он должен был насаждать.
Зато воспитанники безнаказанно пользовались теми минутами, когда тяжелый сон похмелья овладевал больной головой Ивана Архиповича. Тотчас же кто-нибудь из "слабеньких" посылался "стеречь" у дверей, наиболее предприимчивые забирались на кафедру, переставляли в журнале баллы и ставили по своему усмотрению новые, вытаскивали из кармана преподавателя часы и рассматривали их, мазали ему мелом спину. Впрочем, к чести их надо сказать, едва только сторож, заслышав издали тяжелые шаги инспектора, пускал условное: "Тс... Толкач идет!.." - немедленно десятки услужливых, хотя и бесцеремонных рук принимались тормошить Ивана Архиповича.
Проспав довольно долгое время, Сахаров вдруг, точно от внезапного толчка, поднял голову, обвел класс мутными глазами и строго проговорил:
- Откройте ваши хрестоматии на тридцать шестой странице.
Все открыли книги с преувеличенным шумом. Сахаров указал кивком головы на соседа Буланина.
- Вот вы... господинчик... как вас? Да, да, вы самый... - прибавил он и замотал головой, видя, что Кривцов нерешительно приподнимается, ища вокруг глазами, - тот, что с желтыми пуговицами и с бородавочкой... Как ваше заглавие? Что-с? Ничего не слышу. Да встаньте же, когда с вами говорят. Заглавие ваше как, я спрашиваю?
- Фамилию говори, - шепнул сзади Сельский.
- Кривцов.
- Так и запишем. Что у вас там изображено на тридцать шестой странице, милостивый мой государь, господин Кривцов?