Леон не имел ни малейшего понятия, о чем она толкует, да ему было на это глубоко наплевать; она вечно связывала искусство с мистицизмом и политикой.
— Очень немногие американские художники вдавались в философию, подобно тебе, Эйдриа, — пробормотал он. — Мы умеем злиться, но мыслителями большинство из нас никогда не были. Теперь даже самые злые устали. Для того чтобы жить на острие бритвы, требуется много энергии.
— Именно в этом-то и дело, Леон! Все устали от требований разума и «цивилизованного» общества. Можно свихнуться, зная, что твой сосед может оказаться насильником, твой ребенок — убийцей, твой любимый политик или священник — педофилом. И только подумай, что еще мы открываем в глубинах собственных недостойных душ.
В кухню вошел полусонный сын Эйдрии, Джейсон. Леон почувствовал приближение головной боли. Ну и черт с ней, пусть приходит. Эти мозговые боли появились только после появления Тары в его жизни. Жаль, что он вообще ее встретил!
— Так что ты теперь собираешься делать? — спросил он Эйдрию, допивая бокал с вином и пытаясь заглушить нарастающую боль, которая на этот раз собралась угнездиться в лобной части.
— Ох, Леон, ты уже слишком стар, чтобы быть таким наивным. Наша публика давно определилась. Когда-то нас обожали авангардисты и пресса. Теперь нас обожают светская публика и дилеры, торговцы недвижимостью и корпорации. Теперь мы в безопасности. Мы устоялись. Мы в музеях.
Ее лицо раскраснелось от дымящейся пасты. Чтобы проверить, готовы ли макароны, она швырнула одну в стену — прилипнет ли. Затем выложила всю пасту на блюдо.
— Давай есть. — Эйдриа смешала макароны с соусом из морских моллюсков и жестом велела Леону достать из духовки хлеб. Джейсон открыл бутылку красного вина. Мать сказала, что разрешит ему выпить бокал вина только в двенадцать. На следующий год.
— За мою карму, Скиллмен. — Эйдриа неожиданно наклонилась и одарила Леона мокрым поцелуем в губы. — Добро пожаловать назад. Сегодняшняя ночь напоминает мне старинные деньки, когда ты бросил колледж и впервые пришел в «Шпалы». Я много лет уже не слышала, чтобы ты так серьезно обсуждал искусство. В чем дело?
— Меня еще рано списывать, знаешь ли, — заявил Леон, пытаясь найти в макаронах целых моллюсков.
— И чудно! Знаешь, ты всегда был не в курсе последних идей в искусстве. Ты просто делал свои работы. Ты был одним из нас скорее инстинктивно, а не целенаправленно.
Леон осушил свой бокал и трясущейся рукой умудрился наполнить его снова, ничего не пролив. «Ты всегда был одним из нас», — сказала Дорина.
Эйдриа повернулась к сыну:
— А ты, сладкий мой, собери этот соус хлебом и отправляйся спать, иначе утром я не вытащу тебя из постели. Поцелуй Леона на прощание.
Леон вытер соус со щеки. Эйдриа всегда исхитрялась забыть положить на стол салфетки. Он обмакнул свой хлеб в соус в миске и запил его оставшимся вином, одновременно не сводя глаз с раскачивающихся грудей Эйдриа, отправляющей сына в его комнату. Все, как в былые дни. Когда Эйдриа проходила мимо, чтобы собрать посуду, он схватил ее за ночную рубашку. Рубашка распахнулась, и одна грудь вывалилась наружу. Он поймал ее ртом, и они оба свалились на пол кухни между посудой, которую Эйдриа несла в мойку. Он сел на нее верхом и почувствовал, как с него срывают брюки. Он был готов к настоящей жизни с настоящей женщиной, которая хотела его таким, какой он есть, а не таким, каким он мог бы быть.
Эйдриа визжала от восторга, размазывая соус с разбитой тарелки по бедрам, груди и потом по его телу. Леон слизывал соус с ее грудей, не обращая внимания на привкус блевотины во рту. Он засунул язык в рот Эйдрии, проигнорировав поднимающийся рвотный позыв, и тут же кинулся в ванную комнату, куда поспел как раз вовремя. Он был весь мокрым от пота. «Тара! Будь ты проклята!» — мелькнуло у него в голове.
Леон никак не мог остановить рвоту. Его плечи тряслись, зубы начали стучать, но его продолжало рвать. Эйдриа подошла к открытой двери, чтобы помочь. Он захлопнул перед ней дверь.
— Я, наверное, перепил. Все будет в порядке.