— На улице становится морозно, мэм?
Идя по коридору, Тара сообразила, насколько импульсивно себя вела. Что, если его нет дома? Нет, привратник предупредил бы ее. А если он не один? Она нажала на звонок.
Молчание. Она подождала, затем снова нажала на звонок. Его нет дома! Она сваляла дурака. Тара повернулась, чтобы уйти.
Дверь распахнулась.
В следующее мгновение она уже была в его объятиях, едва успев заметить, что на нем нет ничего, кроме полотенца, что волосы у него взъерошены, а глаза заспанные. А Леон в эту секунду молчаливых объятий пытался стряхнуть сон и осознать реальность ее присутствия.
Затем для обоих перестало существовать все, кроме переплетенных рук, слившихся тел и губ.
Периферийным зрением Тара заметила, как упало на пол ее новое белье…
Он взял ее жадно, но с новой, трепетной нежностью, о существовании которой в мужчине Тара даже не подозревала. Все получилось не так, как ей думалось, но она знала, что получилось правильно. Как будто им было необходимо подтвердить их существование вместе, прежде чем они признают, что существуют по отдельности. Она почувствовала, как скользнули по плечу его губы, когда их тела слились в едином движении. Нет, не бог. Мужчина.
Леон прижал ее руки к полу, и с каждым ускоряющимся движением, не отводя от нее взгляда, он чувствовал, будто впервые за много лет в нем пробуждается вера в будущее — он победил ошибки своего печального прошлого.
Все возможно… все возможно… все…
Пока Леон готовил на кухне еду, Тара, завернутая, как в тогу, в синюю простыню, бродила по его квартире. Антикварная мебель разных исторических периодов была превосходной по подбору и качеству. Сама комната представляла собой архитектурный шедевр.
— Никогда бы не подумала, что художник может жить в пентхаузе на Парк-авеню! — крикнула она ему. — Я думала, вы все живете коммуной где-нибудь в Деревне.
— С этим покончено полвека назад, любовь моя… — донеслось до нее из кухни. — Мне приходится выслушивать много насмешек от творческой братии по поводу того, что я живу в Ист-Сайде. Но я предпочитаю находиться от них подальше и любоваться из собственного окна двумя моими любимыми зданиями.
Тара выглянула в окно. Вид Нью-Йорка уже не казался ей таким впечатляющим, как раньше. Она помнила, что подростком долго не ложилась спать, чтобы посмотреть какой-нибудь старый фильм по телевизору и увидеть, каким был Нью-Йорк до ее рождения. В те годы контур города напоминал ей подпись, сделанную нетерпеливой рукой. Теперь над всем главенствовали огромные монолиты, их грубые, четырехугольные формы напоминали квадратики, нарисованные нетвердой рукой ребенка. Но она поняла, какие здания он имел в виду: Крайслер-билдинг и Эмпайр-Стейт-билдинг.
Тара опустилась на одну из вышитых подушек, разбросанных по полу, и пальцем провела по рисунку персидского ковра. Сразу бросалось в глаза, что в этой тщательно подобранной обстановке не было ни одного предмета искусства. Почему? Стены были увешаны зеркалами и сделанными вручную бра и канделябрами. На различных столиках стояли фарфоровые и бронзовые вазы, но нигде ни картины, ни скульптуры. Ни одной.
Теперь ее мучили два вопроса: почему он плакал в тот первый раз, когда они занимались любовью? И как может художник жить без предметов искусства?
Она встала и намеренно направилась в библиотеку. Здесь она сможет узнать его лучше, чем по подбору мебели. Но что-то отвлекло ее от книжных полок: на столе у Леона лежал журнал «L'Ancienne». Она взглянула, на какой странице он открыт, и с удивлением увидела, что статья Димитриоса испещрена пометками на полях. Еще ее внимание привлекла грошовая свистулька, похожая на ту, что она видела на яхте Готардов. Тара взяла оба предмета и направилась в кухню.
— Яйца, вермонтский бекон, бруклинские булочки и шампанское на завтрак, — объявил он. — Годится?
— Завтрак? — Она смотрела, как Леон накрывает на стол: фарфор, расписанный вручную, хрусталь, антикварные серебряные приборы. У этого человека безукоризненный вкус.
— Обычно я сплю часов до четырех дня, — объяснил он, — и выхожу из дома часов в семь-восемь вечера. Добираюсь до своей студии в Бруклине часа в два ночи и работаю до восьми или девяти. Затем возвращаюсь домой спать. Я придерживаюсь такого расписания уже много лет. — Он заметил журнал в ее руке. — Ничего более интересного ты найти не могла? — пошутил он.
— Здесь есть статья Димитриоса, я собираюсь опубликовать ее в дайджесте. Ты не возражаешь, если я на время возьму у тебя журнал? Я заметила, ты сделал много пометок на полях. Мне бы хотелось на них взглянуть, разумеется, если я разберу твои каракули.