Голос Евдокимова казался мне сейчас особенно скрипучим и нудным.
— Ясно? — опять спросил он.
— Ясно… — сказал Гошка и снова жалостливо посмотрел на меня.
Несмотря на клокотавшие во мне обиду и злость, я постарался как можно равнодушнее кивнуть и молча отправился за лопатой и киркой. Когда я свирепо отвалил первый ком глины, Евдокимов наставительно пояснил:
— Ямы рыть глубиной не менее метра. Сваи закапывать так, чтобы от поверхности земли выступало не более тридцати сантиметров. — Он помолчал и тихо добавил: — Сваи закапывать просмоленным концом вниз.
— Ладно… — не поднимая головы, заставил себя откликнуться я.
Он еще постоял немного рядом, а потом дал команду трогаться. Когда тележный стук затих, я отшвырнул кирку в сторону и сел на землю. «Подумаешь, аристократы… Нужна мне ваша нивелировка…» — ругался я в душе и старался убедить себя, что мне все равно. Но твердил это, пожалуй, чтоб не расплакаться. Мне и вправду было здорово обидно.
Если говорить по чести, то я понимал Евдокимова. Выкопать шесть ямок в щебенистой глине такому парню, как я, — плевое дело. Я самый здоровый среди них. Но обида оставалась обидой, и я ничего не мог с ней поделать.
Почему-то нам в школе всегда внушали, что мы станем инженерами, писателями, докторами и еще черт знает кем. Но такими вот работягами, как говорят у нас в партии… Нивелировку — с рейкой бегать — и то не доверяют…
Когда наши нивелировщики прогнали первый ход со створа, я закапывал четвертую сваю.
— Здорово просто! — восторженно подскочил ко мне Гошка. — Главное — уметь записывать отсчеты! А вообще-то ничего особенного. Ты сразу поймешь.
Я был настроен на мрачный лад и потому промолчал.
— Что ж… Теперь можете поменяться, — не приказал, а скорее предложил Евдокимов. — Сейчас пойдем обратным ходом.
— Идите… — огрызнулся я.
— Ты что, обалдел? — налетел на меня Гошка. — Давай лопату. Я докончу.
— Ничего, я сам доделаю, — решительно отказался я; мне и вправду в этот момент хотелось побыть одному — интерес к «привязке» уже почти пропал.
Гошка еще долго удивленно прыгал бы около меня, но Евдокимов, почесав затылок, велел взять ему рейку.
— Всякий дурак по-своему с ума сходит… — не обращаясь ни к кому, пробормотал дядя Егор, но я его прекрасно понял.
«Ну и пусть дурак. Год как-нибудь дотяну, — продолжал сердито размышлять я, оставшись один. — А там… там…» Что будет «там», я не имел ни малейшего представления. И занесло же меня каким-то беспутным ветром в эту гидрогеологическую партию, да еще в хозяйство скрипучего Евдокимова!
Я успел умыться и отдохнуть к тому времени, когда мои коллеги вернулись к реке. Я про себя так и назвал их «коллегами», — вложив в это слово все возможное ехидство, соразмерное с моей обидой.
Они пришли потные и, очевидно, весьма довольные друг другом. Дружно раздевшись и громко переговариваясь, сразу полезли в реку. Даже дядя Егор, с крестьянской обстоятельностью оглядев дно, разоблачился, загнул до колен кальсоны и, восторженно приахивая, стал мыться.
Я сижу к ним спиной и мне до зуда в груди хочется кинуться вместе с ними в воду, побарахтаться, понырять…
Сдержаться от этого соблазнительного желания мне стоит большого труда. Хочешь не хочешь, а надо быть принципиальным. То, что такая принципиальность необходима, — я не сомневаюсь, хотя папа раньше часто называл меня за такое поведение «упрямым козлом». Эх, папка-папка, ничего-то ты сейчас не знаешь!
— Ну, ты уже все шесть свай заделал? — весело спрашивает Гошка, припрыгивая возле меня на одной ноге.
Я только пожал плечами. Что толку отвечать на столь бессмысленный вопрос, когда и так все на виду.
Гошка не обижается. Страшно фальшивя, он напевает под нос «Подмосковные вечера» и натягивает штаны. Так фальшивить, как фальшивит Гошка, — надо уметь. Над моим слухом смеялись в классе, предлагая петь в школьном хоре партию телеграфного столба, то есть только гудеть. Но Гошка… Даже я не могу переносить этого полунапева-полумяукания.
— Брось ты выть, — не выдерживаю я. — Как на бойне!
— Ничё… Пущай себе… — приахивает дядя Егор, продолжая плескаться. — Всяко дыхание да славит господа!
— Сами вы — всяко дыхание… — беззлобно отругивается Гошка, но петь перестает.
Через минуту он уже пристает к Евдокимову:
— Николай Петрович, а зачем нам уровень воды вычислять в абсолютных отметках? Ну, руда, горы — это понятно. А то ведь вода. Бежит…
Евдокимов отвечает не сразу. Он неторопливо одевается, а потом подходит к рейке.
— А график колебания уровня воды ты в каком измерении будешь составлять? — неожиданно спрашивает он.
Гошка привычно чешет затылок.
— Гидрометрическая служба страны ведет измерение уровней воды во всех речных и озерных бассейнах только в абсолютных отметках, то есть в метрах над уровнем моря, — монотонно поясняет Евдокимов. — Что толку, когда водомерная рейка не занивелирована. Все наблюдения твои относительны. Колебания уровня воды, а следовательно, и расхода реки привязать не к чему. Что могут значить колебания уровня по отношению к какой-то рейке? Сбило бревном или льдиной твою рейку — и все. Данные твоих измерений повисли в воздухе. А вот когда ты ведешь измерения по всем правилам, тебе ясно, что на данной реке, в данном месте, при уровне воды во столько-то метров над уровнем моря — расход такой, а при повышении уровня, скажем, на метр — другой. Это уже научные данные. Занивелировав наш створ, мы сделали его как бы равноправным, включили его в общесоюзную гидрометрическую сеть. Теперь наши наблюдения имеют настоящую научную ценность.
— Нда… — глубокомысленно мычит Гошка и с почтением смахивает песок с крашеных торцов моих прозаических свай.
— Ну-ка… Сделаем первый замер, — вдруг обращается ко мне Евдокимов. — Нуль нашей рейки: двести девяносто девять с половиной метров. Какой сейчас уровень воды в реке?
Стараясь сдержать себя, чтобы не кинуться бегом, я подхожу к рейке. Отсчитываю. Шестьдесят пять сантиметров.
— Отметка уровня: триста метров пятнадцать; сантиметров, — как в школе, четко рапортую я.
— Правильно, — обыкновенным голосом говорит Евдокимов и без всякой спешки делает в журнале запись.
Гошка, отталкивая меня, лезет к рейке и проверяет отсчет.
Он долго сопит, сидя на корточках, а потом с легким разочарованием вздыхает:
— Двести девяносто девять с половиной метров плюс шестьдесят пять сантиметров… Правильно.
Я тоже присаживаюсь на корточки и смотрю на раскрашенную бело-черную водомерную рейку с невольным уважением. Нет, теперь она для меня не простая разнумерованная труба, вбитая в дно реки, а нечто более серьезное и важное…
Обиды моей уже почти нет.
РЕКА ЗАДАЕТ ЗАГАДКИ
Август выдался на редкость дождливым. Кутаясь в клеенчатые плащи, мы целыми днями месим резиновыми сапогами грязь, перебираясь от одного гидрометрического поста к другому. Замеряем резко увеличивающийся расход вздувшихся рек и речушек, определяем возросший дебит источников и родников. Холодно, сыро, грязно. Но Евдокимов чем-то доволен. Он оживлен и охотнее, чем обычно, отвечает Гошке на его бесконечные «почему». Они, похоже, сдружились. Гошка щедро угощает начальника шаньгами из своей неисчерпаемой брезентовой авоськи и, видимо, готов слушать скрипучего Евдокимова даже во сне. Я, кажется, начинаю ревновать его к щуплому неприятному начальнику.
— Нет, ты послушай, что он толкует! — певуче восхищается Гошка. — Умен черт! Я, брат, решил. Гидрогеология по мне. Интереснейшая штука! На будущий год мотану в горный институт. Факт. Дело серьезное, ответственное. Это по мне. Да.