Горчаков — это был Кирилл Сергеевич, второй представитель. Тот, который высокий и болезненный. Который выделил мне полсотни рублей на гранатовый сок.
— Как он сейчас?
— Плох.
— Ну пока. — И тут у меня тоже вздох вырвался. — Алексей Иванычу привет.
То есть Громышеву. Как-то вдруг вырвалось. Само собой.
— Спасибо. Между прочим, он тебе письмо отправил.
Уже с расстояния я крикнул:
— Не получал.
Вечером выпускники вернулись умиротворенные, каждый из них полупродался в два или три места и теперь имел в запасе несколько вариантов, где жить и работать. Несколько вариантов счастья. Они были довольны. Сняли галстуки. Легли. До трех ночи они обсуждали и перебирали. Олег-два вставал и пил холодную воду, от волнения.
Я то просыпался, то засыпал.
У Громышева я вкалывал, как лошадь. Я отвечал за энергопитание, за передвижные станки и насосы, за планировку и за артезианские колодцы. Специалистов не было. И как инженер я, конечно, здорово там вырос. Стал профессионалом хоть куда. Потому что нет худа без добра, а добра нет без худа. Три года на износ. Как сказал золотозубый коротышка, есть что вспомнить.
В больнице на этот раз получилось не совсем складно.
— Ты что же это, родной, — ядовито сказала старуха с передачами.
Мои груши и яблоки лежали в левом углу ее огромной корзины.
Мы столкнулись на этаже. Возле самой палаты.
— Я таскаю твои посылки, а ты, оказывается, и сам тут.
— Тсс, бабуся.
— Чего это «тсс»! Ты думаешь, у меня руки колхозные?
— Я врач, бабуся, — залепетал я, стараясь потише. — Я врач, и ты не имеешь права…
— Какой ты врач! — махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.
А получилось вот как — тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:
— Проведи, а?
— Бог подаст, — отмахнулся я.
— Проведи…
И я провел.
— Он со мной, — сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.
Глава 9
Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, — Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.
А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:
— Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.
Петя ей отвечал. С мрачностью:
— Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.
Я добавлял:
— Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.
Олюшка сказала:
— Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.
Петя сказал:
— Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.
Я спросил:
— Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?
— Я ее только толкнул. Я ж не знал.
— Не слушайте его — я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.
Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.
— Я только толкнул — я ж не знал, что она упадет.
— Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?
— Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.
— Неужели он сам щей сварить не умеет? — спросил я.
— Нет…
— Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.
— Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, — бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.
— Чего тебе? — буркнул ей он.
— Подойди к ней. Зовет же, — прошипел я.
— Только не задень гипс, родной. Боль адская.
— Не задену.
Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.
Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.
Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.
Я увидел ее лицо — она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.