При этом в данной формулировке уже содержится нить последующих рассуждений в диалоге 1922 г. – ведь если для Византии это закончилось уже в 1453 г., то чем были последующие века для греческого православия? Возражая на тезис, согласно которому православие не сводится к русской церкви, Булгаков пишет в 1918 г.: «Вы указываете на провинциальные центры православия, которые существуют при главном, но не через них проходит его магистраль. Православие со времен Константина имело всемирно-историческое задание – установить православную теократию единую, как едина и церковь. Вот куда метила идея второго и третьего Рима. К тому же стала стремиться и папская власть своей волей к миродержавству На этой почве произошел и великий раскол церковный. На путях теократии встретились соперниками первосвященник-царь и царь-первосвященник. Здесь вовсе не о честолюбиях пап и не о замашках цезарепапизма идет речь, но о плане строительства Града Божия»[17]. Собор 1917–1918 гг. совершенно не вызывает воодушевления у Булгакова (и, отметим, что в данном отношении позиция Булгакова останется неизменной вплоть до конца его жизни):
«[…] это не собор, а лишь всероссийский церковный съезд, облеченный чрезвычайными полномочиями. Только всего»[18].
Все эти попытки не имеют главного – «[…] и на соборе, и вне его, царят догматическая вялость и спячка, а при таком условии мы даже права не имеем притязать на настоящий собор […]»[19] Весной 1918 г. Булгаков полагал:
«Неумолимая история одинаково поставила крест и на западных, и на восточных замыслах, крушение западной иерократии произошло уже давно, восточной же совершилось только теперь. Великий спор Востока и Запада ныне исчерпан и упразднен. В 1917 году окончилась константиновская эпоха в истории церкви и началась следующая, имеющая аналогию в эпохе гонений и катакомбном периоде существования церкви»[20]. «[…] обе церкви прошли свой путь до конца и уперлись в тупик, потерпели неудачу если только, впрочем, можно считать неудачей всякое закономерное развитие, изживающее себя до конца. В этом смысле, пожалуй, можно объявить неудачей и весь исторический процесс, что, конечно, будет неправильно. Вот почему теперь с какой-то новой свежестью и пленительностью встает перед нами старый вопрос о соединении церквей, к которому зовет и нудит нас грозный исторический час, надвигающийся для всего христианства»[21].
Тем самым – хотя Булгаков в данном случае этого прямо не проговаривает – речь идет о наступлении последних времен, соединений церквей в перспективе второго пришествия, о котором, как известно из краткого газетного известия, осенью 1919 г. Булгаков говорил в несохранившемся диалоге «Трое»[22]. Обращение к католичеству стало здесь «выходом в историю». В огромном письме к о. Павлу Флоренскому, в котором исповедь чередуется с обличением, Булгаков рассказывал о пережитом им кризисе и его итогах: «За эти годы исканий и в этом уединении я открыл очень простые, но верные вещи: о себе, что я умру как все люди, и с благодарной покорностью и умилением это приемлю, а раньше я искренне шмидтианствовал[23] – с соответствующей мистической имагинацией, что не вкушу смерти по случаю преображения; о мире же, что история еще не кончилась и что думать так грех, и надо ориентироваться на историю […]»[24]. За полгода до того Булгаков записывал в дневнике: «Раньше я не верил в свою смерть, п[отому] ч[то] верил в событие, преображение, которое лично для меня упразднит смерть (хотя бы даже оно и явилось, вместе с тем физической смертью). Теперь я понял, жизненно, всем своим существом понял, что это – мечтательность и иллюзия, детское неведение. И вообще наша игра в эсхатологию слишком часто бывает особой разновидностью интеллигентщины, интеллигентской мечтательности и, вместе, испуга, бегства от истории […]»[25] – «Беженец» в последней, VI части «У стен…» в заключительном монологе отчетливо и сжато повторит эту мысль и это признание:
«[…] вследствие исторического испуга спасался в эсхатологию, и здесь, в сознании собственного бессилия, апеллировал к Deus ex machina, к концу мира, и так укрепился в этом, что даже потерял веру в свою смерть, чая скорого преображения вместо смерти… Ведь какая чепуха! Теперь только умудрил меня Господь ждать и просить христианской кончины живота, когда Он укажет»[26].
18
Там же. С. 341.
Ср. в воспоминаниях митр. Евлогия (Георгиевского): «Настроение поднялось. Собор, поначалу напоминавший парламент, начал преображаться в подлинный Церковный Собор […]» [Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия (Геогиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. – М.: Московский рабочий; ВПМД, 1994. С. 278, ср.: 275].
19
Булгаков С. Н. На пиру богов… С. 341.
В данном случае Булгаков имеет в виду в первую очередь фактическое уклонение Собора от обсуждения имяславческих споров – см., в частности, его письма к Флоренскому [Переписка… С. 150–151, 157–158]. М. А. Новоселов, к которому до 1916 г. Булгаков был весьма близок, склонен был даже, вслед за о. Антонием (Булатовичем) видеть в постигших Россию бедах наказание за имяборчество [см.: Архив священника Павла Александровича Флоренского. Вып. 2. Переписка с М. А. Новоселовым. – Томск: Издательство «Водолей», Издание А. Сотникова, Центр изучения, охраны и реставрации наследия свящ. Павла Флоренского, 1998. С. 180–187, 223–224,228—230].
23
Имеется в виду увлечение Булгакова и Флоренского учением А. Н. Шмидт [см.: Булгаков С. Н. Тихие думы… С. 51–82; Переписка… – письма с 1912 по 1916 г.; Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. Изд. 2-е, сокр. – М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 164–168].
25
Булгаков С. Н. Ялтинский дневник // С. Н. Булгаков: pro et contra… С. 126–127, запись от 11.III. 1922 г. по ст.с.
26
Булгаков С. Н. У стен Херсониса [1922] // Булгаков С. Н. Труды по социологии и теологии. В 2 т. Т. 2: Статьи и работы разных лет. 1902–1942 / Изд. подгот. В. В. Сапов. – М.: Наука, 1997. С. 500.