Прошли еще годы, прежде чем я увидел море. Порт все время жил у меня в памяти, как нечто прекрасное и романтическое, и я непрестанно мечтал о далеких горизонтах, о неведомых морях.
Когда мне было двенадцать лет, я должен был выбрать стихотворение, чтобы прочесть его перед всем классом. Я мечтал о поэме, правдиво живописующей ярость моря, которого еще никогда не видел своими глазами. Такую поэму я написал сам. Наконец, пятнадцати лет, мне суждено было отправиться в открытое море на паруснике.
Боль в солнечном сплетении все еще давала о себе знать. Я управлял плотом и наблюдал за парусом, но по большей части находился в каком-то полусознательном состоянии, как бы сливаясь с жизнью природы. Я был слишком слаб, чтобы предаваться долгому раздумью.
Прошла уже неделя с тех пор, как на меня напала болезнь. Я был близок к смерти — об этом красноречиво говорило мое лицо. Щеки впали, а скулы обострились, шея была похожа на связку веревок, обтянутых кожей, морщинистой, как у старого аллигатора. Кожа обвисла складками; а ведь я всегда был худым, без единой унции лишнего веса. Однако мой теперешний вид не слишком меня беспокоил, хуже всего была слабость.
За все годы, проведенные мною на море и на суше, я никогда не переживал ничего похожего. Лежа на бамбуковой палубе и размышляя о том, что случилось со мной, я так и не смог подыскать объяснения моей болезни.
Я находился на расстоянии 650 миль от Галапагосских островов и в 1650 милях от Кальяо.
Одиночество странно действовало на меня. Оно обладало каким-то очарованием, которое все возрастало. Все больше свыкаясь с ним, я не желал никаких перемен в своем положении. С меня было довольно моря и неба. Теперь я понимал, почему испытавшие одиночество люди всегда стремятся к нему, негодуют на тех, кто нарушает их уединение. Но с одиночеством связаны и минуты страданий, когда тобой овладевает смутная тревога от сознания, что ты живешь на краю бездны. Человек нуждается в общении с себе подобными, ему необходимо с кем-нибудь разговаривать и слышать человеческие голоса.
Теперь я плыл, держа курс по пятой параллели; это позволит мне пройти в ста милях севернее Маркизских островов. До них было еще около трех тысяч миль, и я не спешил с окончательным выбором курса.
Мне оставалось очень мало времени для сна; лишь на краткие минуты я забывался, зачарованный лунным светом. Днем и ночью я чувствовал, что становлюсь частью природы.
Вне всякой связи с настоящим я увидел себя кочегаром на ливерпульском грузовом судне «Линровэн». Мой товарищ, работавший у соседней топки, плевался кровью, но продолжал из последних сил, какие еще сохранились в его обнаженном тощем теле, шуровать уголь.
— Да, парень, черт меня возьми, какая отчаянная жара!.. И этот проклятый уголь!
Стиснув зубами мокрую от пота тряпку, обмотанную вокруг шеи, он вытер кровавую пену с губ и крикнул в ответ:
— Ну и жара! Должно быть, не менее шестидесяти градусов в этой дыре, черт побери!
Как много страданий может вынести человек, прежде чем они его надломят?
Воспоминания приходили, как волны, вставшие из темной бездны океана.
…Четыре бревна лежат на берегу реки, ожидая, пока их скатят в воду и сплавят по течению в Гуаякиль.
Я сижу в маленьком ресторанчике в Кеведо. К моему столику подсаживается местный старожил. Это европеец, потративший много лет на поиски древних золотых копей. Теперь он владелец небольшой гасиенды неподалеку от Кеведо, где выращивает бананы и какао…
— Бил, — начал он, — вы в самом деле хотите доверить свою жизнь этим бревнам? Я знаком с морем. За свою жизнь я немало мотался по свету и знаю Тихий океан. Во время своего плавания вы будете окружены акулами! Сотнями акул! Вы можете случайно упасть за борт. Наконец, вас может смыть волной!..
Я кивнул головой.
— Знаете, о чем я сейчас подумал? — сказал он, пристально глядя на меня. — Что вы будете делать, если упадете за борт? Ведь акулы набросятся на вас и начнут отрывать кусок за куском от вашего тела.
— А что я смогу сделать? — спросил я.
— Слушайте. Долгие годы я был старателем и жил среди амазонских индейцев, я даже почетный член нескольких племен. Они подарили мне немного кураре, яда, которым, отправляясь на охоту, смазывали наконечники стрел и копий. Я дам вам немного этого яда, и если вы упадете за борт, то стоит только уколоть себя, и дело с концом… Этот яд действует, как выстрел. Пусть потом акулы делают с вами что хотят. Не правда ли, это стоящая штука? Я всегда ношу на себе кураре, когда куда-нибудь отправляюсь…
Потом я вспомнил, как наблюдал за сплавом своих бревен. Один из рабочих присел на бревно и тотчас же с воплем вскочил на ноги. И, пока он срывал с себя штаны, другие рабочие смеялись над ним. Он уселся на крупного черного муравья, какие водятся у корней деревьев в джунглях. Их обычно называют «конга», по имени танца. Укушенный человек вынужден долго отплясывать, прежде чем вытряхнет из штанов этого муравья, который имеет еще и другое популярное и очень подходящее название «кита кальсон», что по-испански значит: «снимай штаны»…