"Что ты здесь делаешь, Виллис, на этой штуке, в одиночестве?" — спрашивали меня теперь утонувшие товарищи по плаванию, искалеченные, окончившие жизнь в различных гаванях мира, и их тусклые глаза безжизненно взирали на полузабытое море.
"Не ради бахвальства пустился я в плавание, ребята. Я использую все, чему научился у вас, старые друзья; я только продолжаю начатое вами дело, устремляюсь в далекий путь. Когда вы плавали со мной, вы не знали, что уже тогда я был во власти мечтаний. Вот почему время от времени я покидал вас и совершал странствия по земле, желая увидеть другие страны, ознакомиться с населяющими их людьми и молча сидеть в их обществе. Таково было мое призвание".
Мне захотелось есть и, закрепив концами штурвал, я вошел в каюту. Работая почти двадцать четыре часа в сутки, я тратил много сил, и приходилось восстанавливать их добавочным питанием.
Я быстро приготовил себе еду, бросив чайную ложку муки в жестяную кружку и размешав ее с водой. Получилась густая паста. Я медленно ел, но управился с этим блюдом в какую-нибудь минуту. Мука была приготовлена из поджаренных зерен злака каньибуа, произрастающего в Андах на высоте более двенадцати тысяч футов. Кто-то рассказал мне об этой муке, и мне посчастливилось раздобыть себе на дорогу пятьдесят фунтов. У каньибуа колосья гораздо мельче, чем у большинства наших злаков, и урожай трудно снимать, поэтому зерно добывают лишь в небольших количествах. Этот злак хорошо знаком индейцам, живущим в горах Сьерры. Питательные качества каньибуа были известны еще инкам, которые перед битвой всегда давали его в пищу своим лучшим воинам. Мне каньибуа пришлась весьма по вкусу. Но я употреблял в пищу и ячменную муку, смолотую наподобие каньибуа из жареных зерен; такой муки у меня было в запасе семьдесят фунтов.
За едой мне вспомнился один вечер в Кеведо. Я сидел в маленьком ресторанчике в обществе нескольких любителей приключений. Мы толковали о том, какими съестными продуктами следовало мне запастись на время путешествия. Все это были покорители джунглей и Сьерр; дюйм за дюймом обживали они эти земли, работая старателями, топографами и управляющими ранчо или ведя научные исследования. Я сказал, что намерен употреблять во время плавания лишь простую, грубую пищу, как это и подобает путешествующему на плоту, но что еще не решил, какие именно возьму продукты. Я оставался верен своей житейской философии, будучи убежден, что в нужный момент всегда явится верная мысль.
— Я придумал кое-что для вас, — сказал один из моих собеседников, недавно вернувшийся в Кеведо. Он долгое время прожил среди индейцев племени жибаров, обитающих в восточной части Эквадора. — Много лет назад, — продолжал он, — я жил в Высоких Сьеррах. В моем распоряжении не было ничего, кроме мачика — муки из жареных ячменных зерен, какую обычно употребляют индейцы. Они питались ею испокон веков. Так вот и я питался мачика. Это самая простая на свете еда, но, мне думается, она придает человеку необходимую силу. Индейцы не могли бы существовать без нее. Они попросту смачивают ячменную муку водой, скатывают тесто в шарики и едят их.
Мачика даст вам лошадиную силу, Бил! Индейцы питаются ею, когда переносят тяжелые поклажи через горы. А вы знаете, какие здоровенные тюки они таскают? Они взваливают себе на спину груз, равный по весу пианино или доброй половине домашней утвари, и притом не идут шажком, а бегут, бегут рысью в гору, по каменистым тропам, вдыхая разреженный воздух больших высот.
— Мачика и будет моей едой, — заявил я.
— Вам следует захватить с собой и распадуру.
— Что такое распадура?
— Сахар-сырец, который содержит в себе черную патоку. Вы можете купить его на рынке, на той стороне улицы. — Он протянул руку по направлению к богатейшему рынку Кеведо. — Этот сахар даст вам необходимую энергию. Я думаю, вы знаете, что сахар дает силу?
В Перу распадура называется "чанкака". Я захватил ее с собой около семидесяти фунтов...
С юных лет я интересовался проблемой питания, и мне были известны ценные свойства ячменных зерен, сахара-сырца и черной патоки. Мне приходилось долгие годы заниматься самым тяжелым физическим трудом. Я работал много часов подряд в условиях, сходных с теми, в каких должен был оказаться на плоту. Все это время я питался ячменными зернами и сахаром-сырцом.
Много лет назад я работал в доках Галвестона, где каждый сезон сотни судов нагружались зерном, предназначенным для Европы, и, возвращаясь в субботу домой на ферму, расположенную в двадцати милях от порта, я захватывал с собой мешок с зерном. Матушка размалывала зерно в мельнице, прикрепленной к кухонной стене, и пекла из этой муки хлеб. В те времена я увлекался идеей сильного человека и хотел, чтобы остальные члены нашей семьи — матушка, сестра и двое братишек — тоже были сильными и здоровыми. Мои усилия увенчались успехом. Я привозил домой и сахар-сырец, обычный коммерческий сахар-сырец, какой перерабатывается на рафинадных заводах, но он был не так питателен, как южноамериканская распадура, или чанкака, имеющаяся у меня теперь. В тот сезон я разгружал одно за другим суда, приходившие с Кубы. Моя семья питалась естественными, нефальсифицированными продуктами. У соседних фермеров-рисоводов мы покупали цельный рис.
Жена одобрила мое решение, когда я написал ей из Эквадора, что намерен в основном питаться во время путешествия ячменной мукой. В ответном письме она сообщала мне, что недавно прочитала книгу о тибетцах и других племенах, живущих в Гималаях, которые также употребляют в пищу муку из поджаренных ячменных зерен. Подобно индейцам, обитающим в Андах, они скатывают из этой муки шарики и едят их. Я думаю, что народы Европы и Азии только потому и уцелели во времена голода, не раз охватывавшего целые страны в результате войн и неурожаев, что их пища состояла главным образом из пшеничной муки. Уважение к такой пище унаследовано мною от моих европейских предков, крестьян, переживших эти катастрофы.
Плот довольно хорошо слушался руля, и я решил, что, пожалуй, мне удастся поспать десять — пятнадцать минут. Ветер непрерывно дул с юго-запада, стояла непроглядная тьма.
Я улегся на бамбуковой палубе, зажав в руке электрический фонарик; компас находился на расстоянии какого-нибудь дюйма от моего лица, и я почти касался его. Мой слух был натренирован, он улавливал малейшее изменение шума волн и сразу же предупредил бы меня об отклонении плота в слишком крутой бейдевинд [45]. Я узнал бы об этом прежде, чем парус начал бы полоскаться. Не только слух, но и все мои чувства предупреждали меня, когда возникала какая-нибудь неполадка. Если плот по какой-либо причине сбивался с пути, стоило немалых трудов вновь поставить его на правильный курс. Кроме того, порывы встречного ветра всегда могли повредить паруса или такелаж.
Веки у меня были словно налиты свинцом, и я рискнул уснуть. Как трудно спать, когда подсознание внушает вам, что необходимо бодрствовать! Я снова вгляделся в окружающую меня мглу. Лишь кое-где на краю плота — серые пятна пены, напоминающие заплатки на пелене мрака. Тьма окутывала плот, словно одеяло.
Всю ночь плот продвигался вперед без ходовых огней. С тех пор как я покинул Кальяо, мне не встретилось ни одно судно, поэтому я не опасался столкновений. Мне казалось, что моя рация неисправна и не передает никаких сообщений. Это усиливало чувство одиночества. Но, прежде чем отказаться от передатчика и забросить его, я решил еще раз его испытать. Жестоко было бы лишить Тедди известий обо мне. Тедди человек мужественный и крепкий духом. Что бы ни говорил обо мне весь мир, Тедди будет крепиться и твердить: "Конечно, Бил вернется..." Разве я не заверял ее в этом?
Спал ли я? Мне было слышно, как бились волны всего в нескольких дюймах подо мной, ударяясь о бамбуковый настил, на котором покоилась моя голова. Я задремал, но все же чувствовал удар каждой волны. Эти удары сливались с гулом и грохотом океана. Должно быть, я уснул, так как шум затих. Только большие волны давали знать о себе.
Бейдевинд — курс судна, идущего наискосок против направления ветра.