На почтовой тележке
Я уселся как следует в почтовой тележке, взял вожжи в руки и ждал только возницу. Вверху, в окне третьего этажа, стояла молодая белокурая девушка и смотрела на меня; мне было тепло под её взглядом, и я важно, как вице-консул, восседал на своём сиденье. Я старался произвести впечатление очень юного и потихоньку смахнул пенсне. Меня сердило только, что я не расписался лейтенантом в книге для проезжающих.
В последнюю минуту на лестницу выходит хозяин и говорит, что мой возница как раз уехал вперёд с толпой англичан и чтобы я потрудился доехать один до следующей станции. Это совершенно безопасно, Йенс знает дорогу, на него можно положиться.
Йенс — это так звали лошадь.
Собственно, было бы более изящно, если бы кто-нибудь сидел позади тебя, когда едешь, подумал я; но с этим ничего нельзя было поделать, я должен был ехать без возницы. Я бросил довольно нежный взгляд вверх, в окно третьего этажа, и выехал со двора.
Погода была тёплая. Я расстегнул куртку и дал Йенсу идти как ему хотелось. Непрерывное качанье рессор убаюкивало меня, я наклонил голову, чтобы солнце не сожгло мне нос, и думал о прелестном девичьем лице на третьем этаже. Бог знает, может быть, она уже спустилась вниз и посмотрела книгу для проезжающих. Глупо, что я не наделил себя каким-нибудь чином или титулом. Разве я не мог назваться директором конторы или даже рантье? Вполне мог бы! Излишняя скромность вредна.
Мы отъехали, верно, семь-восемь километров от станции, как вдруг Йенс остановился. Он остановился внезапно, с таким видом, словно что-то забыл. Я не хотел ему мешать; его частные дела касались его одного. Кроме того, и погода была хорошая, и дорога.
Так простояли мы добрых полчаса посреди дороги, не двигаясь; никто из нас не хотел нарушить молчания. Я, как ни в чём не бывало, закурил трубку, посмотрел на часы, принялся чистить штопор, который был у меня в кармане, и убивал время как мог; кнут я тщательно спрятал между колен. Простояв ещё некоторое время, Йенс выставил, наконец, вперёд одну ногу, потом другую и снова пошёл. Мне показалось, что у него более пристыженный вид, чем раньше.
Жара усиливалась; я поник, меня одолевал сон, я стал бессмысленно завязывать узлы на вожжах и начал снова мечтать о девушке со станции. У неё были большие белые руки и странный быстрый взгляд, оживлявший её лицо. Я был совершенно поглощён ею. Зачем она стояла там наверху и смотрела на меня? Я, наверно, возбудил её любопытство. Вполне вероятно, что она в эту минуту стояла и рассматривала книгу для проезжающих, да, не подлежало сомнению, что она торопилась узнать, кто я такой. А я-то не оставил никаких сведений о себе, хотя спокойно мог назваться естествоиспытателем или путешественником-первооткрывателем.
Последнее время я совсем перестал обращать внимание на Йенса. Тяжеловесно и равнодушно ступал он по дороге, тащил ноги по песку и поднимал безо всякой нужды пыль. На одном склоне он вдруг опустил голову, пожевал усиленно удила и снова остановился. Сомнений не могло быть, без малейшего смущения он вновь стал на месте.
Я был так занят своими мыслями о молодой девушке, которую я видел, что прошло немало времени, пока я заметил, что мы стоим. Тут я встрепенулся. «Можешь благодарить Бога и создателя твоего, что я здесь сижу и совсем о другом думаю!» — сказал я ему громко. Я внезапно возмутился и не мог уже скрывать свои чувства. Йенс стоял неподвижно, с опущенной головой, словно задумался. <…> Я потянулся вперёд, чтобы осмотреть дорогу; ведь прямо у него под ногами мог лежать ребёнок, большой камень, корень; я всюду посмотрел, но ничего не увидел. Я поднял кнут и ударил им Йенса. Он не тронулся с места, но вскинул голову, как будто сказал: «Берегись!» Это привело меня в бешенство. «Сам берегись!» — ответил я и ударил его ещё раз. Тогда он упёрся ногами в землю с таким видом, словно имеет честь выступать перед целым собранием, и у него вырвался какой-то звук. Больше он ничего не сказал. Я не хотел отвечать ему, я сказал себе: «Нет, спасибо, спорить с лошадью я не собираюсь». Возмущённый, я молча откинулся на сиденье и стал ждать, что будет дальше. Я выехал из дому не для того, чтобы вступать с кем бы то ни было в пререкания.
Прошёл час, мы всё ещё стояли на месте, и мне стоило большого труда удержаться от насильственных действий. Два раза я привставал в тележке, но оба раза мне удалось убедить себя сесть снова. Йенс вёл себя очень осторожно, он не производил ни малейшего шума, не шевелился и даже дышал совсем тихо. Наконец он поднял одну ногу и поставил опять. Казалось, он устал стоять неподвижно. Он поднял другую ногу и опять поставил. Прежде чем я успел поверить собственным глазам, я почувствовал, что тележка действительно катится вперёд; мы больше не стояли, мы снова ехали.