- Да. Вы же с ними прибыли.
Снова покашлял Березанский.
- Разрешите обратиться.
Звягин повернул голову к пожилому солдату.
- Я, товарищ генерал, насчет политрука. Не надо, чтобы он...
- Почему?
- Не надо. Сами управимся. А политрук это... Это, товарищ генерал, святое дело.
- Святых на войне нет, - жестко ответил Звягин. - Исполняйте приказание, политрук.
- Но как же?
- Организуйте. Предварительно соберите коммунистов. Передайте командиру батальона, чтобы сегодня же отправил донесение.
- Хорошо, товарищ генерал.
- Отвечайте: "Есть!" Вы наконец станете военным?
- Стану, товарищ генерал. Есть!
Звягин вернулся в машину. Минуту спустя ее силуэт уже исчез впотьмах.
Кузьминич закончил свой доклад. Спрашиваю:
- Расстреляли?
- Провели подготовку, - отвечает Рахимов, - Сейчас собирались отправиться на место.
Кузьминич вновь вставляет слово:
- Товарищ комбат, я его видел. Он просит прощения. Давайте обдумаем, товарищ комбат.
- Чего думать? Приказ есть приказ. Рахимов!
- Я!
- Иди с политруком. Постройте людей на перекрестке, откуда сбежал этот трус. Выждите, пока не упадут два-три снаряда, затем вы, Кузьминич, скажите людям слово. Скажите: того, кто бросит свой окоп, свою позицию, постигнет такая же кара. И командуйте: "Огонь".
- А вы? Вы не с нами, товарищ комбат?
- Нет. У меня еще много дел. Обойду с Брудным деревню, посмотрю, как он разместил оборону.
- Разрешите идти? - молвил Рахимов.
- Идите. Исполняйте.
Рахимов поднес руку к виску. Кузьминич старательно, отчетливо повторил этот жест. Оба они вышли.
...Вскоре, когда я с Брудным шагал по задам деревни, до слуха донесся треск винтовочного залпа.
Рассказывая об этом вечере, не могу миновать еще один эпизод.
Брудный привел меня к своему наблюдательному пункту. Место было выбрано толково - несколько на отшибе от деревни, в самой высокой точке горюновского холма. Оттуда открывался обзор на все триста шестьдесят градусов. На участке виднелись прутья ягодников и ветки молодых яблонь, опушенные снежком. Бойцы рыли под полом окопы. Тут же присутствовала хозяйка - молодая мать.
Надо ломать дом, нельзя оставлять наблюдателям противника этот ориентир.
- Уходите отсюда. Выселяйтесь.
На руках женщины ребенок, за юбку держится другой, постарше. Она вспомнила о муже, он выбирал это место, любил сидеть, глядеть вокруг, сам посадил сад.
- Уходите. Сейчас будем ломать.
Ответы кроткие. Без истерики. И потому еще больше берущие за сердце.
- Куда же нам? Как же мы навсегда останемся без дома?
Что ответить? Я сказал:
- Отечественная война. Понимаете: Отечественная война.
Много раз произносил я эти слова, но никогда еще не проникал так в их глубину. Отнимаем у молодой матери прибежище, сами рушим ее дом. Какое у нас право? Отечественная война.
Думаю, женщина поняла меня. Она ни о чем больше не спросила, не возразила. Лишь глаза позволяли угадать сколь велико ее горе.
...Почему-то это осталось одним из поразительных воспоминаний о днях подмосковного сражения. Отечественная война. Самое священное. Выше всего. Даже материнство склоняет перед нею голову.
...Танки! Они появились не спереди, не слева, не справа, а с тыла, с той стороны, где шоссе, обозначенное вылизанными ветром островками асфальта, чернеющего меж косячков снега, убегало к Москве. Не завладев станцией Матренино, обойдя ее, противник где-то нащупал слабину и, сломив сопротивление, вырвался танковой колонной на основную магистраль. Но наш узелок в Горюнах преграждал прямое сообщение на шоссе, стоял у противника поперек горла.
Встают в мыслях те минуты... Сидя в железнодорожной будке, я вдруг услышал гул моторов. Почти в это же мгновение с негромким сухим треском бронебойный снаряд прошил стену, разнес вдребезги телефонный аппарат и, продырявив еще одну стену, ушел дальше. Сунув за телогрейку пистолет, я побежал на волю. Повар Вахитов, еще ни о чем не подозревая, священнодействовал над раскаленной плитой.
С порога сквозь поземку я увидел танки. Шли, приближались десять или двенадцать бронированных темных коробок, устрашающе рыча. Шли развернутым строем, нагло, без пехоты. Одна машина - большущая, наверное командирская, - стояла рядом с моей будкой. Башня была обернута красным полотнищем. Торчал прутик антенны. Высунувшись по пояс из приоткрытого люка, танкист оглядывал местность. Меня он не заметил.
Стрелять? Я еще не успел ничего сообразить - смутила и красная ткань над белеющим на бортовой броне вражеским крестом, - как из-за будки бесшумно шагнул побледневший Кузьминич. Его голые, без варежки, пальцы сжимали ручку противотанковой гранаты. Показалось, что он двигается непереносимо медленно, уже и немец насторожился, быстро пригнулся.
В этот миг я выстрелил. А Кузьминич неторопливо рассчитанным точным швырком метнул в люк гранату. Стрелок, скрытый в машине, успел нажать спуск пулемета. Мой выстрел, пулеметный лай, острия пламени, вылетающие из тонкого рыльца, глухой грохот внутри стальной коробки, ее содрогание - все это слилось воедино.
Стук пулемета оборвался. Я обернулся к Кузьминичу. Из его рта ползла струйка крови. Что с ним? Закусил до крови губу?
- Кузьминич, вторую! - крикнул я.
Неспешным по-прежнему движением он кинул в люк еще одну гранату. Вновь содрогнулась тяжелая черная машина.
Лишь после этого политрук упал. Я бросился к нему, приподнял. Изо рта лила кровь, пузырилась красная пена.
Взрывы двух гранат Кузьминича стали будто сигналом отпора. Защелкали выстрелы двух пушечек, охранявших тыл, забухали противотанковые ручные гранаты.
Я вытащил бинт, расстегнул на Кузьминиче шинель. К нам уже подбегал Синченко.
- Берись, - приказал я, - помоги перенести политрука в будку. И седлай коня, скачи за фельдшером.
1942>
КОММЕНТАРИИ:
На подмосковном рубеже
Впервые - в сб. "В последний час" (М., 1972).
Рассказ написан во время войны, вероятно, в 1942 году. Работая над четвертой повестью "Волоколамского шоссе" ("Резерв генерала Панфилова"), Бек включил без существенных изменений в главу "Еще три дня" сцену гибели Кузьминича, завершающую рассказ "На подмосковном рубеже".
Т. Бек