Пристальное внимание уделяет В. Кондратьев военному быту. Для него — и это тоже свойство эпического мировосприятия — бытие слито с бытом, разделить их нельзя, невозможно. В кондратьевской прозе перед читателем предстает война, проникшая во все поры народной жизни, ставшая бытом миллионов людей на фронте и в тылу. Тыл тоже так или иначе постоянно возникает у В. Кондратьева. Война и в тылу легла на плечи людей страшным грузом: непосильной работой, слезами матерей, у которых сыновья на фронте, вдовьей долей солдаток. И хотя порой на передке помянут в сердцах недобрым словом и тыл, и тыловиков, но скорее по въевшейся, передававшейся из поколения в поколение привычке, по инерции укоренившихся представлений. И что бы там ни говорили герои В. Кондратьева, они прекрасно знают, что никто им так не сочувствует, никто их так не жалеет, как горемычные бабы и старухи, — кто, как не они, будут выхаживать раненых, последним куском поделятся, на оккупированной территории будут прятать от фашистов. И они, солдаты, чувствуют и свою вину перед теми, кого были призваны защищать, — за то, что война пошла не так, как думалось, за то, что столько наших людей в немецкой неволе оказалось, за то, что женскими руками теперь приходится делать всю мужскую работу. И, быть может, солдат, которым так досталось в эти первые месяцы войны, больше их собственных бед и горестей жжет сознание того, что вот уже в армию, на войну уходят девушки, — значит, на самом краю стоим, из последних сил отбиваемся, значит, сами они с солдатским делом не управляются.
Тяжкий период войны изображает В. Кондратьев — мы учимся воевать, дорого стоит нам эта учеба. Постоянный — из повести в повесть, из рассказа в рассказ — мотив у В. Кондратьева: уметь воевать — это не только, зажав, преодолев страх, пойти под пули, не только не терять самообладания в минуты смертельной опасности. Это еще полдела — не трусить. Труднее научиться другому: думать в бою и над тем, чтобы потерь — они, конечно, неизбежны на войне — все-таки было поменьше, чтобы зря и свою голову не подставлять и людей не класть. На первых порах это не очень-то получалось, и в безуспешных боях стало даже кое-кому казаться, что храбрость — это презрение не к смерти, а к жизни. В рассказе «Овсянниковский овраг» молодой ротный, вчерашний студент, удивится, услышав от бойца, который много старше его: «…Некоторые цену жизни не понимают… Кто по глупости, кто по молодости… Уважать ее надо, жизнь-то… На войне особенно…» Удивится, но не забудет этих слов.
Против нас была очень сильная армия — хорошо вооруженная, вымуштрованная, уверенная в своей непобедимости. Чтобы ее разбить, надо было добиться превосходства в вооружении и технике, превзойти ее воинским умением, сокрушить ее наступательный дух. Но это еще не все. Против нас была армия, отличавшаяся необычайной жестокостью и бесчеловечностью, не признававшая никаких нравственных преград и ограничений в обращении и с противником, и с мирным населением в захваченных областях.
С каким равнодушием, с какой невозмутимой деловитостью в «Борькиных путях-дорогах» немолодые резервисты, конвоирующие колонну советских военнопленных, добивают раненых, которые не могут идти, — словно скот гонят, а не людей! Герой кондратьевского рассказа, глядя на это, решает про себя, что если выберется из плена, «когда вернется в часть, воевать будет по-другому — жесточе и беспощаднее». Да, наверное, так и будет: жестокость не только устрашает, как полагали гитлеровцы, но и рождает сопротивление и ненависть. Однако ненависть даже к такому врагу, как фашистские захватчики, не была, не могла стать слепой и безграничной, ее, что говорить, конечно, накаляли гитлеровские злодеяния, но ей устанавливали пределы те гуманистические ценности, которые мы защищали. Поэтому она не становилась разрушительной, не растлевала, не сеяла неуважение к человеческой жизни. Мы не могли платить фашистам той же монетой не потому, что они этого не заслуживали, а потому, что это было для нас невозможно.