— Да, надо выбить, товарищи… Танки, по-моему, на подходе. Будет, наверно, и артиллерийская подготовка, — политрук обводит глазами бойцов и видит, что у всех один вопрос: сегодня ли в наступление? Но он и сам не знает, что решит начальство, поэтому замолкает.
— Что-то вы не очень уверенно говорите, товарищ политрук, — начинает тот, с седой щетиной. — Я же вторым заходом на фронте. Кое-чего повидал. Без хорошего огонька тут делать нечего. Видали, сколько их не дошло-то? То-то и оно…
— Скоро придет командир роты, он скажет точно, — политрук поднимается.
— Вас проводить? — спрашивает Коншин.
— Не надо.
Но Коншин все же провожает до оврага… Политруку за тридцать. Для Коншина — почти старик. Наверно, женат, имеет детей. До войны как будто работал кем-то в райкоме, инструктором видимо… У него красноватое обветренное лицо деревенского жителя, морщинистое не по годам. На формирование его прислали за неделю до отправки на фронт, и поэтому Коншин мало его знает, не так, как Кравцова, с которым почти полтора месяца вместе. Но по тому, как без колебаний перемахнул политрук овраг, видно — не трус.
И сейчас, так же спокойно, как и в первый раз, легкой трусцой перебегает он простреливаемое место, машет Коншину рукой и скрывается между деревьями на той стороне оврага.
Опять взвод без начальства. Опять все на плечах Коншина. Надо бы дать приказ окапываться, но не знает он, оставят ли здесь или перекинут взвод? Да и не берут малые саперные мерзлую землю, хоть что делай! А ямки небольшие в снегу и так почти все выкопали, но толку от них чуть, одно самовнушение, ну и для порядка.
Командир первого отделения, старший теперь помкомвзвода, приглашает Коншина в только что сооруженный шалашик.
— Погреемся, командир, малость, покурим, — говорит он, пропуская Коншина вперед.
В шалаше тепло, дымно… Не успел Коншин курнуть два раза, как кидает его в дрему. Глаза закрываются, и проваливается он куда-то, где нет ни этого поля, ни развороченной земли, ни минометного обстрела, ни наступления впереди… Ничего нет. И побыть там, где ничего нет, хоть несколько минут, видимо, просто необходимо всем им, потому и сержант засыпает, не докурив цигарку, и красноармеец, который с ними, — тоже.
Но ненадолго это. Как провалились в небытие, так и вырвались из него — прострекотала пулеметная очередь над оврагом. Видно, идет к ним кто-то…
Пошли с сержантом туда. По дороге проходят мимо группировки бойцов, человек пять, сбились в круг, курят, один из «бывалых» что-то рассказывает, слушают без улыбок.
— Товарищ командир, где же лейтенант наш? Может, и правда к немцам ненароком попал? — спрашивают Коншина.
— Убит Четин… За оврагом на тропке лежит, — не сразу отвечает Коншин.
— Уже… — протягивает кто-то и поеживается. Поеживаются и остальные.
— Мальчонка совсем, — вздыхает другой.
На этом разговор о Четине прекращается, и Коншина удивляет, что эта первая смерть людей не поразила, что приняли они ее более или менее равнодушно… И он начинает понимать, что смерть здесь — это совсем другое, чем в обычной жизни. Вспомнилось, как переживали они гибель своего однополчанина, придавленного сошедшим с рельсов вагоном, как несколько дней ходили потрясенные случившимся… Здесь же, видать, все не так. Да и сам Коншин — разве уж так сильно затронут этой смертью? Да, конечно, в первые минуты было больно и жалко Четина очень, а сейчас кажется это обыкновенным, и, видимо, потому, что каждого здесь может убить в любое время и если каждую смерть переживать — сердца не хватит.
У оврага никого нет… Наверное, просто так прошлись немцы очередью. В шалаш уже не тянет, и Коншин с сержантом бродят по леску, меряя его без толку шагами — туда-обратно. Не велик лесок. На тыльной стороне его заметили подбитый танк с развороченной башней и подивились силе взрыва, который такую стальную махину искорежил начисто. «Что же с танкистами?» — представилось сразу. И потянуло курить.
Не только Коншин с сержантом маются в ожидании… Весь взвод, по двое, по трое слоняются по передовой. Сидеть в шалашах или валяться под елками уже невмочь. Пять шалашей соорудили, но не знают, стоит ли еще? Может, погонят их с этого места вскорости? Лучше бы, разумеется, оставили здесь. Вроде бы привыкли уже. Но никто ничего не знает. Начальства нет, взводный убит, а пом-комвзвода Коншин, который теперь за командира взвода, хоть парень и ничего, но тоже бродит по передку как в воду опущенный, губы сжаты, в глазах смуть, тоже на войне по первому разу… На Урале-то, на формировании, гонял взвод дай боже, и тактику, и рукопашный, в общем, давал жизни, но пригодится ли здесь все это — вот задача. Разве эти, что на поле лежат, в снег уткнувшиеся, не обученные? Но не прошли и половины пути. Короче, выяснилось в общих разговорах, что жить здесь можно, лишь бы никуда не трогали…
Но тут опять стрекочет очередь у оврага, прислушиваются, к ним кто-то бредет. И верно, через несколько минут появляется ротный. Шинель в снегу. Видно, когда овраг переходил, уложили его немцы в сугроб.
— Ну как, ребятки? — спрашивает Кравцов без нарочитой бодрости, по-душевному.
Ребята мнутся, кто плечом пожмет, кто пытается улыбку состроить, да не выходит, кто в землю взглядом утыкается — а чего отвечать?
— Понимаю, — говорит ротный, обводя всех глазами. — Ничего, обвыкните помаленьку. Отойдем-ка, Коншин, в сторонку, — отходят. — Видал Четина?
— Видал.
— Принимай взвод по-настоящему. На отделение толкового бойца поставь.
— Сделано, товарищ старший лейтенант.
— Ну и лады тогда… — разговор вянет.
Кравцов просит махорки, видно, хочет продрать горло по-настоящему, комсоставу — легкий дают табак, «Бело-мор». Завертывает, затягивается.
— Почему они не прошли? — кивает Коншин на поле.
— Спроси чего полегче, — хмурится Кравцов.
— А мы… мы пойдем? — наконец решается Коншин на главный вопрос.
— Наверно, — отрывисто и как-то раздраженно отвечает Кравцов, — настраивайся на это, ну а людям… людям пока не говори.
Проходятся они по пятачку, осматривает ротный участок второго взвода, покачивает головой, кривит губы, потом говорит Коншину:
— Выдели двух бойцов Четина захоронить… Ну, я пошел. В случае чего пришлю связного.
Коншин приказывает двум бойцам идти за овраг к Четину, и те отправляются вместе с Кравцовым. Опять слышна пулеметная дробь — наблюдают немцы за этим местом здорово.
После ухода ротного расползаются люди по шалашикам, надоело без толку бродить. Появились дымки, но немцы на них внимания не обращают, мины не бросают, и народ совсем осмелел — костры и вне шалашей разжигают. Томит всех не только ожидание, но и голод. Почти сутки прошли, как пищу не принимали, но ясно всем, раньше ночи не доставят, так что ничего не остается, как пояса потуже затянуть да куревом аппетит отбивать. Правда, говорят, что в наступление лучше с пустым брюхом идти, тогда ранение в живот не так страшно, но пожевать все же хочется…
Во всем взводе часы только у Коншина имеются, и, взглянув на них, видит он, что к двенадцати подваливает. Шесть часов, как они здесь, а время-то пролетело совсем незаметно.
Один из «бывалых», рядом оказавшийся и увидевший, сколько времени, облегченно вздыхает.
— По всему, не будет наступления, командир. Мы, как правило, на рассвете в бой ходили. Времени впереди целый день, значит, ежели овладеем, можно оборону немецкую переоборудовать и немецкие атаки выдержать, да и немцы на рассвете сонные, в блиндажах припухают, пока к окопам выскочат, можно половину пути пройти… А в середине дня кто же наступать надумает? Не дело это. Считайте, что этот день и ночка — наши. Пойдем, видать, завтра на рассвете.
Не очень-то верит Коншин этим словам, но верить хочется, и немного от сердца откатывает, завертывает самокрутку без дрожи в руках и затягивается со смаком. Одна у них сейчас радость: у каждого по полной пачке махры, дымить пока можно взахлеб, дня на два должно хватить, а загадывать и на них нельзя. Потому от каждого тянется густой махорочный дым, цигарки изо рта не выпускают.