— А были случаи, бежал кто? — тихо спросил Борька.
— Отсюдова не было. А с работ бежали. Ну, а кого ловили — висят. Видал небось?
— Видал, — кивнул Борька.
Да, оставаться тут — смерть. И недели не пройдет, как ослабнешь от такой еды. До саней с баландой не доберешься. О каком побеге тогда мечтать?
После завтрака начали на работы наряжать. Но не всех, а кто поздоровше выглядел. В общем, много-то не требовалось. Человек сто отобрали и увели.
И потек день… Узнал Борька, что зовут этих лбов полицаями и обращаться к ним надо «пан полицай». А они, в свою очередь, так немцев называют — не «господин офицер», а «пан офицер». Откуда пошло — неведомо. Пан-то слово польское, ну и в Западной Украине употребимое. Оттуда, что ли? Но у Борьки язык на это слово не поворачивался, и старался он с этой сволочью не разговаривать.
Узнал он еще, что немцы сюда, в лагерь, почти не заходят, а вершат всеми делами эти полицаи. Они тут — цари и боги. Что болтать много не следует, потому как за половник баланды какой-нибудь доходной продать может запросто. Паны это поощряют. Если кто коммуниста или комиссара случайно распознает — лишняя пайка, ну и еще какие привилегии можно получить. Ну, евреям скрыться трудно, внешность выдает, но был тут один — на лицо совсем русский. Так узнал его какой-то однополчанин, сволота, и продал. Теперь у панов в придурках ходит, доверие ему и прочее.
В ясный доселе и прямой Борькин мир, в котором все было определенно и правильно расставлено, вошло что-то непонятное, противное, словно обволокло какой-то липкой слизью, и еще тошнее стал ему лагерь, а всего он тут один день. И охватило его почти бессознательное опасение, что если пробудет он здесь долго, то и с ним могут произойти какие-то необратимые изменения. С его душой, с его отношением к людям, даже с отношением к себе самому, да и произошли уже.
Всегда он с гордостью говорил, что он москвич, и любил повторять это часто: «мы — москвичи», потому и прозвали его в батальоне Борькой-москвичом, только его, хотя были у них и другие из Москвы, а сейчас стал об этом помалкивать. Ответил одному на вопрос — откуда он, правду, а тот и предупредил:
— Не распространяйся об этом. Для них москвич вроде коммуниста, для полицаев этих…
И стал после этого отвечать Борька, что рязанский он. Было это отчасти правдой, родился он на Проне и жил там с матерью до семи лет, пока не вызвал их отец в Москву. Но мало ли где родился, жил-то он в Москве, в московской школе учился, на московском заводе работал, на московских улицах гулял…
Целый день бродил он по бараку, надеясь кого-нибудь знакомых найти или с батальона, или с улицы своей, с которыми поговорить откровенно можно было, но тщетно. Никого не нашел.
Выходил он и в зону (выход из барака свободный был). Глядел на густую сеть колючей проволоки, на вышки сторожевые, но старался не дать отчаянию заползти в душу.
Убегу, все равно убегу, мысленно повторял без конца, и всплыла в памяти чумазая физиономия Мустафы из фильма «Путевка в жизнь», как твердил тот на все уговоры — «Убягу». И впервые улыбнулся Борька чуть, вспомнил «Уран» на Сретенке и «Форум» на Садово-Сухаревской — законные их киношки.
При зоне находилась и землянка полицаев. Шел из трубы дымок, тянуло оттуда запахом жареной свинины и раздавались женские голоса. С бабами, значит, живут. Вот сволочи! И подумалось с тоской о выкинутой гранате — подкинуть бы в это гнездышко…
Пробился Борька днем и к костру, не столько для согреву, сколько для того, чтобы поразглядеть лучше того блатного, что врезал ему ночью, и запомнить. Чуял Борька — сойдутся рано или поздно их пути-дорожки, а долг платежом красен. Тот сосал большую самокрутку и на Борькин пристальный взгляд ответил безразличным: не помнил он, конечно, кого ночью ударил.
Ну и рожа, подумал Борька и представил ясно, как сминается она от его кулака, как кривится от боли и страха, только бы встретиться один на один, а удар свой Борька знает. Не зря хвалил тренер его хук правой. Этот тренер, кстати, и отвратил Борьку от дворовой компании.
Душок блатной романтики в тридцатые годы витал в иных московских дворах и подворотнях, коснулся он слегка и Борьки. Казалось ему, что живут воры красивой, интересной жизнью, полной приключений и щекочущей опасности. И согласился он один раз на уговоры шпаны — пошел на «дело». Пошел не ради добычи, а чтоб не показать себя трусом и маменькиным сынком. А дело-то было — пустяк, неквалифицированное. Брали «на хапок» «рэдики». Выбирали проходной двор подходящий со всякими закоулками и поджидали какую-нибудь тетку, поприличнее одетую, и рвали ридикюль прямо из рук. И через проходной — ходу на другую улицу. Трофеи были жалкие — десятка, две, а то и вообще несколько рублей с медяками, да всякие там пудры, помады губные и прочая ерунда. И вызывало это у Борьки какое-то гадливое ощущение. Как-то неприятно было видеть жалкую растерянность в глазах жертвы, слышать ее не то возмущенный, не то недоуменный вскрик, а то и визг, а главное, противно было драпать через этот проходной двор, обмирая от страха, что кто-то большой и сильный схватит тебя за шиворот, тряхнет как следует и спросит брезгливо — не стыдно?
Кроме того, знал Борька, как живут люди — от получки до получки, рассчитывая каждую копейку, перезанимая друг у друга по мелочи. У кого брали-то? Кабы нэпманы и нэпманши ходили по улицам толстые, разодетые — дело другое.
Больше Борька на такие «дела» не ходил. Не сбылись предсказания Серого, не вышло из него «законного» вора, зато в разведке отличился он сразу. Тут его хватка и авантюрная жилка сгодились на настоящее. И всегда ходил он на задания как-то весело, не думая о возможной смерти, а предвкушая больше предстоящую схватку, в которой будет он первым героем. Ребята любили с ним ходить.
— С тобой словно на прогулку идешь, — говорили не раз, а кто постарше, только головой покачивали.
Ну, а после задания, когда приволочешь «языка», приятно очень, что тянут к тебе руки и майоры и полковники — спасибо, братец, угодил, позарез «язык» был нужен… В общем, почет и уважение, а кому? Мальчишке! Но главным для Борьки была свобода действий. Задание получишь, а там уж сам соображай, где брать, как брать? Тут и мозгой пошевелишь, прежде чем идти. Ну, а о том, что всегда сыт и нос в табаке, говорить нечего. И фляга всегда полная.
И так захотелось Борьке в родной батальон, к своим ребятам из разведки, с такой тоской оглядел он темный склеп барака, с такой болью почувствовал свою несвободу, что опять забилась неотвязная мысль — убежать отсюда непременно и как можно скорей. Но как — этого пока Борька не знал.
За ногами своими он ухаживал как мог. И массаж делал, несмотря на боль, и ходил на пятках, чтоб не бередить распухшие пальцы.
Так и прошло три дня — голодных, холодных, с не спанными по-человечески ночами, с унизительными очередями за баландой, с тяжелыми мыслями… Как ни присматривался Борька к ребятам, как ни старался найти кого-то, к кому душа на доверие легла, но за три дня не разберешься в человеке. Да и к нему, когда заговаривал с кем-то, тоже доверия не испытывали, и потому настоящих разговоров не получалось.
На четвертый день, измаянный бездействием, совсем неожиданно для себя набился он на работу. Уж больно хотелось разузнать, как там, на работах, есть ли какие возможности для побега, хотя бежать ему с такими ногами сейчас и нельзя — сразу прихватит по второму разу, и обезножеет он совсем. Но разведать надо.
Посадили их, человек двадцать, в крытую тентом машину, у заднего борта двое немцев сели, и повезли куда-то.
Кузов сиденьями оборудован, тент плотный, без единой дырочки, ветром не продувает, но и посмотреть, где едешь, не выходит. Шофер газовал дай бог, скорости на поворотах не снижал и бросало их от одного борта к другому. И уже то, что едешь куда-то, а не болтаешься в изнемоге по бараку, радовало Борьку. Судя по тому, что ехали они минут сорок, километров двадцать от Ржева отъехали наверняк. И это хорошо — не в городе, значит, работа.
Остановилась машина, один немец сошел, поговорил с кем-то, потом влез опять. Заскрипели открываемые ворота, и въехали они в какую-то зону — через полуоткрытый полог заднего борта видна была колючая проволока, но вышек не заметно.