И тут почудились Борьке шаги — что делать? Кто идет? Свой ли? Немец ли? Выхватил он из груды увесистый камень, встал у двери, поднял над головой…
Приоткрылась тихо дверь, и женский голос прошептал:
— Кто тут? — Борька не отвечал. — Не скрывайтесь, видала я из дома, как шмыгнул кто-то…
— Немцы есть в деревне? — спросил наконец Борька.
— Потому и пришла, что есть. Нельзя вам ночлега искать тут, поняли?
— Понял. Ну, входите.
— Окруженец, что ли? — спросила женщина, входя в баню.
— Да.
— В моем доме немцев нет, но боюсь — вдруг зайдут.
— Много их?
— Человек двенадцать. Только сегодня приехали с подводами грабить. А то не было их у нас. Вам поесть принести, наверное, надо?
— Если можно… И огоньку, пожалуйста. Курево есть, а…
— Хорошо. Что надумали-то? Оставаться или уходить?
— Не знаю. Что посоветуете?
— До утра, пожалуй, можно тут… Но затемно уходить надо.
— На том и решили, — сказал Борька. Уж больно страшно уходить из тепла, да и передых необходим.
Через некоторое время принесла женщина теплой вареной картошки, кусочек сала и хлеба немного. И спичек целый коробок! Им-то Борька больше, чем еде, обрадовался. Стал расспрашивать, какие деревни поблизости, заняты ли немцами, но женщина ничего толком сказать не могла.
— Не местная я. Разбудить вас или сами проснетесь? Они утром везде начнут шарить.
— Сам проснусь.
— На двери крючок есть — запритесь. Если что, выбивайте окно, рама в нем слабая, и огородами… Ну, желаю вам…
— Спасибо большое, — ответил Борька.
Женщину в темноте он не разглядел, но по разговору не похоже, что деревенская, и по голосу приятная, не старая. И захотелось вдруг Борьке, после мытарного этого дня, после напряжения нечеловеческого прижаться к теплому живому женскому телу, уткнуться головой в грудь, почувствовать рядом биение человеческого сердца и уснуть так. Ничего большего не нужно Борьке, ничего…
Женщин по-настоящему у него не было. То, что случилось перед войной, не шло в счет, и вспоминал об этом всегда с отвращением. А случилось так. Был у них на заводе парень такой разбитной, постарше их и прошедший, как он говорил, и огонь, и воды, и медные трубы. Как-то в субботу собрал он их, пацанов, кому шестнадцать, кому семнадцать годков, и спросил:
— Ну, кто из вас, щенят, хочет мужчиной стать?
Всем, конечно, интересно, что это такое. Все захотели, и Борька тоже.
— Так вот, — сказал этот Левка. — Собирайте по десятке и к восьми ноль-ноль на вокзале. В одно место поедем к девчатам. Они вас научат уму-разуму.
Захолонуло у Борьки сердце — и сладко и страшно немного.
Встретились они вечером на вокзале, по дороге накупили красного, бутылку белого и отправились. В вагоне старались все форс держать, но видно было — помирают ребята от страха, а Левка травил все время, над ними посмеивался и такое болтал, что братва краснела до ушей.
Когда приехали, повел их Левка в девчачье общежитие, окружили их там девицы, здоровые все, лет по двадцати пяти, накрашенные, духами пахлые, ну и пошла вечеринка… В первый раз Борька вина тут попробовал. Окосели все до невозможности, а потом девки разбирать их стали и со смеху сами давились.
Выбирались новоиспеченные мужчины рано утром по одному и в поезде даже в разные вагоны уселись, неохота друг на друга глядеть.
А влюблен-то был Борька в инженерскую дочку, которая жила у них во дворе, во флигеле напротив. Но во двор она гулять не выходила, и только, когда сетку волейбольную там повесили, стали встречаться на игре. Тут Борька из кожи лез, чтоб внимание на себя обратить: и падал рыбкой, беря мертвые мячи, и гасы давал умопомрачительные. И вроде не без успеха.
Сейчас Люба тоже на фронте… И все у них впереди, когда война окончится. С фронта Борька писал своей матери, чтоб узнала она у Любиного отца номер ее полевой почты, но ответа не дождался — попал в плен.
…Проснулся от холода. Выдуло за ночь в баньке негустое тепло. Глянул в окошко — темно еще. Закурил немецкую сигарету, и тут впервые царапнула мысль — а не сделают ли что немцы его напарнику по пилке за его побег? Больно кольнула. Поежился Борька и начал себя успокаивать тем, что вряд ли немцы о его бегстве станут докладывать — сами же прошляпили. А скажут начальству просто, что хлопнули одного при попытке, когда будут пересчитывать пленных по возвращении в лагерь. Так им, немцам конвойным, наверное, бесхлопотней будет? Не очень это успокоило, осталась заноза в душе, но что сделано, то сделано, обратно не повернешь. А потом, если обо всем думать, тогда о побеге и помышлять нечего. На другое повернулись Борькины мысли — что дальше делать, куда идти?
Немного погодя раздался легкий стук в дверь, и сдуло Борьку с полки. Хотя и подумал, что хозяйка, но камень в руку взял.
— Кто? — спросил тихо, подойдя к двери.
— Я, — ответил вчерашний голос. — Проснулись? Пора вам. — Борька открыл дверь. — Вот возьмите на дорогу.
— Спасибо, — принял он небольшую котомочку.
— Куда теперь?
— Не знаю… К фронту пробиваться буду.
— В сторону Селижарова надо.
— Большак-то туда?
— Да.
— Около него и буду держаться.
— Сколько же вы маетесь? Многие из окруженцев, кого немцы не поймали, по деревням расселились, а вы…
Не сразу, а подумав немного, сказал Борька правду:
— Не окруженец я. Из ржевского лагеря бежал…
— Вот что… — задумчиво сказала женщина.
В темноте Борька не мог разглядеть ее, но поразил его легкий запах духов, такой странный и необыкновенный в маленькой деревенской баньке, топимой по-черному, а женщина продолжила:
— …Вам отдохнуть надо, наверное. Знаете что: вы идите сейчас в лес, спрячьтесь там, а к вечеру приходите. Должны уйти немцы. Какой-нибудь знак вам дам… ну, рубашку белую около бани повешу, если немцев нет.
Хорошо? Тогда и дорогу расспросите у старожилов, а то я ничего не могу вам сказать.
— А не боитесь?
— Сколько можно бояться? — со вздохом произнесла женщина.
— Что ж, спасибо… Ноги у меня поморожены. Дня два неплохо бы побыть.
— Значит, договорились?
— Да.
Ох, как неохота было выходить в ночь, в мороз, но теплили слова женщины, теплило и то, что будет у него приют на следующую ночь, а день-то он переможет как-то.
И пошел он обратно к лесу, стараясь ступать по вчерашним следам, но не всегда их различал, и несколько раз проваливаясь в наметы почти по пояс, опять черпая голенищами снег.
Когда пробился до леса — чертыхнулся: надо было топор у хозяйки попросить, тогда бы шалашик он себе соорудил, как не догадался? Ну, ладно, как-нибудь переднюю, спички-то есть. Набрал сушняку кучу и разжег маленький костерик. Присел и смотрел в огонь, следя, чтобы дыму много не было, а когда задымливала сильно какая ветка — разгонял дым рукой. Сидел бездумно, подставляя огню то одну, то другую часть тела, и вдруг вздрогнул, поднялся быстро и бегом к опушке — забеспокоило его, что след он, наверное, заметный на поле оставил и как бы не обратили немцы внимания. Уже рассвело, и поле хорошо виделось, а след его, черт бы подрал, тянулся очень заметный. Вот чем и плоха зима для человека, которому скрываться надо. Придется тут сидеть и наблюдать за деревней, а если пойдут немцы по его следу — бежать. Разделять, правда, их будет километра полтора, но если немцы упорные попадутся — загонят.
Тогда решил Борька — все равно делать нечего — свой след заранее запутать, напетлять по лесу несколько километров и выйти к опушке в другом месте и оттуда наблюдать за деревухой. Так и сделал. Так-то спокойней, пока немцы по его следу сюда дойдут, он уж далеко будет.
И вошло в Борькину душу новое, незнакомое прежде чувство, чувство загоняемого зверя, обложенного со всех сторон. Может, оно и к лучшему — чутче будет, осторожней, злее, но появилась мысль, что можно устать от бесконечной напряженности, что может довести она до отчаянности, до безнадежности, когда станет все трын-травой, лишь бы покой скорей, хоть лагерный… Но кроме ощущения затравленного зверя было что-то и от охотничьего вспыла — обхитрить немцев непременно и выйти из этой игры победителем, дойти до своих во что бы то ни стало.