Часа два, наверное, прошло, как показалась впереди деревенька. Темная, без огоньков. Как ни хотелось зайти, обогреться, передохнуть, скурить цигарку, обошел ее Борька стороной. Рано еще об отдыхе думать. Недалеко еще ушел.
Крюк сделал порядочный, пока деревню обходил, и по снегу, без дороги все. Притомился, пока опять на утоптанное вышел.
Колотун его бить перестал, и начал он с мыслями помаленьку собираться. Опять «на хапок» у него побег получился. Без плана, без разума. На одном неистовом желании свободы, на инстинкте каком-то. Да, пожалуй, раздумывать в таких обстоятельствах было и нельзя. Подумал бы о том, как через проволоку перелезать будет, и остановился бы тогда, не шмыгнул бы в закуток. Подумал бы, что с немцем можно и не совладать, что вряд ли голыми руками его возьмешь, и не решился бы, может.
Часа три, по Борькиным расчетам, он уже шел и километров пятнадцать должен уже протопать, не меньше. Если попадется вскоре деревня какая, можно, пожалуй, и передых себе позволить.
Но, когда встретилась деревня, не решился Борька в нее заходить, обошел кружным путем. Пока силы есть, надо идти.
И шел он… И расстилалась перед ним русская земля, своя, родная, с ее полями заснеженными, оврагами и взгорками, лесами и подлесками, но угрозная, таящая опасности, как бы чужая…
И стало казаться ему, что ничего у него в жизни не было: ни дома, ни большого города, а только одни бесконечные ночные дороги, одна только тьма и холод, одно только небо темно-серое над головой и одиночество.
Подумал он теперь о винтовке немецкой, которую мог взять и почему-то не взял, о котомке своей с неприкосновенным запасом, которую забыл на нарах, — а как бы все пригодилось.
А винтовку не взял потому, что, как стал немец оползать, охватило Борьку омерзение и страх от омертвленного им тела.
Когда увидел в стороне от дороги несколько домиков, силы у Борьки уже истощились и шел он на последнем дыхании.
Сапоги, доморощенно починенные, разбились начисто; те куски шинели, что приладил к головкам, давно уже выскочили, и фланелевые портянки, сделанные из рубахи, торчали наружу. Хошь не хошь, а какую-то обувку придется просить в деревне, дальше так не пойдешь. Но это потом… А пока надо к этим домикам подойти, определить точно, нет ли тут немцев или полицаев, и только тогда решиться можно, в какой дом постучаться.
Собак не слыхать — вот что плохо. Когда немцы располагаются, собак они убивают, и если бреха собачьего не слышно — признак верный, что немцы тут.
С дороги Борька свернул и огородами, с тыла, к одному крайнему дому подобрался. Тихо. Света в окошках нет. Да и откуда — четвертый час утра, наверное, спят все. Постучать? А вдруг немцы? Подошел Борька к скотному двору, попробовал ворота — заперты. Через щель прощупал, что задвинуты они изнутри брусом. Конструкция знакомая. Пошарил рукой по стене, наткнулся на гвоздь загнутый. Вырвал его с трудом замерзшими пальцами — и в щель. Стал в одну сторону брус этот отодвигать. Медленно шло дело, сантиметрами тот сдвигался, но все-таки услышал Борька, как упала одна сторона бруса. Начал потихоньку ворота приоткрывать — скрипят, проклятые… Еще немного… Приоткрыл. Проскользнул. Темно. Но устройство скотных дворов ему с детства знакомо. Должны быть где-то ступени на мост, а на мосту обязательно дверь, ведущая в дом.
Нащупал перила, поднялся и дверь рукой нашарил. Чуть дернул — открывается, не заперта, но скрип опять по слуху полоснул. Постоял Борька, прислушался — тихо. Подумал: чем бы дверь эту припереть, если в избе немцы окажутся? На какие-то минуты это их задержит. Развел руки, наткнулся на лестницу приставную… Ее приладить? Упереть в дверь и в стойку перил? Попробовал — не выходит. Узок мост, а лестница длинная. Поискал еще чего-нибудь подходящего. Лопата попалась. Прикинул — подходит. Теперь открывать можно. Левой рукой за ручку двери взялся, а в правой лопата — все же оружие.
Открыл — темень непроглядная. Стал красться неслышно. Прошел сени. Еще дверь, самая страшная, потому как в комнату ведет. А кто в ней? Начал полегоньку открывать, и опять скрип страшенный… Голову просунул, принюхался… Солдат, что русский, что немецкий, свой запах имеет — и кожей ремней, и железом оружия, и потом от белья, портянок, и, главное, табаком… Ничего такого Борька своими ноздрями не учуял и раскрыл дверь смелее. В окошки свет с улицы блеклый все же шел — и от неба и от снега, и Борька разглядел — пусто в избе. Если есть кто, то на печке.
— Хозяева… — прошептал он. — Есть хозяева?
— Кто там? — испуганно спросили с печки.
— Свой я…
— Какой такой свой?
И услышал Борька, как стал слезать кто-то с печи, кряхтя и подстанывая.
— Немцев у вас нет?
— Нету, слава богу, — на ходу ответил старик в белой рубахе и подошел к Борьке. Оглядел его в сумеречном ночном свете, покачал головой и понял без Борькиных объяснений, кто он и что. — К фронту, что ли, пробиваешься?
— Да. Далеко до него?
— Погремливает ночами иногда… Старуха, слезай, вынь из печи чего есть. Покормить человека надо.
— Сейчас, сейчас, мигом я… — раздался старушечий голос.
Огня старики зажигать не стали. Так в темноте и подали Борьке полутеплых щей и две картохи.
— Постели-то нет у нас. На полу тебя устроим, — сказала старуха.
— Спасибо… А были немцы у вас?
— Два раза наезжали. Пограбили, что могли. Больше вряд ли придут. Нечего брать-то… Значит, надо тебе, сынок, в сторону Молодого Туда двинуть. Но в село не заходи, большое оно, немцы непременно там. Да Волгу перед этим перейти надо. Ну, и на север иди, на север, к Селижарову. Оттуда фронт и идет, как сказывают… — говорил старик.
А у Борьки глаза уже слипались, тело налилось усталостной истомой, плыло все кругом, и слова старика доносились будто издалека…
Проспал Борька до светла, а январский рассвет поздний, около девяти часов, наверное… Старик со старухой уже давно на ногах. Попросил Борька покурить. Дал хозяин самосаду, а сам на Борькины сапоги поглядывал и головой покачивал.
— Как пойдешь-то? Надо подобрать тебе обувку. Есть у меня валенки, недавно подшил, впору будут. А может, тебе военное снять? Полушубок, старенький правда, могу предложить. Спокойней будет в гражданском-то… На вид ты больно молоденький, в случае чего скажешь, что и не призывался еще… Ну, как?
— За валенки спасибо… А остальное… — подумал Борька и решил: — Нет, не надо. Как же я к своим без формы выйду? — сказал он и звездочку, которая в кармане была сохранена, рукой потрогал.
— Ну, смотри, дело твое…
Покормили они Борьку чем смогли, у самих мало чего было, а потом старик стал допытываться: как же это получилось, что бежали от немца, бежали и вдруг наступать начали, откуда силы взялись? Борька, как мог, разъяснил, а про наступления рассказал подробно, как они своим лыжным батальоном громили немцев по тылам, как бросал немец технику свою, как драпал по зимним дорогам, как целыми взводами попадались ему замороженные фрицы. Обдумали они со стариком, как лучше Борьке идти — днем ли, ночью?
Днем идти, конечно, легче, все вокруг далеко видишь, но и тебя-то за версту видно. По дорогам, даже по здешним, глухим, все же разъезжают либо немцы, либо прихвостни их. А ночью побаиваются. И решили, что ночью, пожалуй, безопасней идти.
— В Трубине немцев нет, точно знаю. До него за полночь доберешься, а там спросишь… Так от деревни к деревне иди и спрашивай насчет немцев, — посоветовал старик.
На том и решили. Отвалялся Борька до вечера, набирался сил и тепла на предстоящую бессонную да холодную ночку, а как начало смеркаться, распрощался с хозяевами, поблагодарил за приют, за хлеб-соль и тронулся в путь-дорогу. Старик ему подарил штык от СВТ. Кто-то из бойцов отступавших забыл еще осенью. С ним Борька себя увереннее почувствовал, заткнул за ремень — все-таки холодное оружие.
Пошел он не особо шибко. Валенки были тяжелые, подошвы подшитые, огромные, да и пройти он себе назначил не так много — верст двенадцать до этого Трубина было. Да и дорогу старик объяснил хорошо.
В кармане табаку немного в носовой платок завернуто, спички еще те, Ольгой Андреевной даденные. Когда брал в руки коробок, вспоминал ее, и грустно становилось…