С этими словами он склонился к ней и положил голову на ее плечо.
— Ты, точно кровь, которая дает жизнь! — шептал он, — точно солнце на небе!.. Бог милосерд ко мне, что позволил мне еще раз увидеть тебя!.. Милая!.. любимая!..
А ей казалось, что Яцек поет какую-то дивную песню… Глаза ее налились волнами слез, а сердце — волнами счастья. Снова между ними воцарилось молчание, только девушка долго плакала сладостными слезами, какими никогда еще не плакала в жизни.
— Яцек, — произнесла она, наконец, — зачем же мы так долго страдали?
— Зато теперь Господь вознаградил нас…
И в третий раз воцарилась между ними тишина, только телега скрипела, медленно подвигаясь по песку большой дороги. Миновав бор, они выехали в залитое солнцем поле, шумящее колосьями и усеянное красным маком и синими васильками. Кругом царила глубокая тишина. Над сжатыми кое-где полосками неподвижно реяли в воздухе распевающие жаворонки, вдали, по краям полей, сверкали серпы, с далеких зеленых лугов доносились крики и песни пастухов. А им казалось, что для них только шумит эта нива, для них мелькают маки и васильки, для них заливаются жаворонки и поют пастухи, и что весь этот солнечный покой и все эти голоса вторят только их счастью и упоенью.
Ксендз Войновский вывел их из забытья. Приблизившись неожиданно к возу, он спросил:
— Ну, как ты себя чувствуешь, Яцек!
Яцек вздрогнул и, взглянув на него сияющими глазами, точно пробудился от сна:
— Что, благодетель?
— Как ты себя чувствуешь?
— Э! И в раю не будет лучше!
Ксендз внимательно посмотрел сначала на него, а затем на девушку.
— Да… — проговорил он.
И поскакал обратно к остальной компании.
А ими снова овладела радостная действительность. Устремив друг на друга глаза, они не замечали ничего, что происходило вокруг них.
— Ты… ненаглядная!.. — проговорил Яцек.
Опустив глаза, девушка улыбнулась уголками губ, так что на ее розовых щечках появились ямочки.
— Разве панна Збержховская не лучше меня? — тихо спросила она. Яцек изумленно взглянул на нее:
— Какая панна Збержховская?..
А она ничего не ответила и засмеялась звучным, как серебряный колокольчик, голосом.
Между тем, когда ксендз вернулся к компании, искренне любившие Яцека товарищи начали расспрашивать о нем:
— Ну, что там? Как поживает наш раненый?
— Его уже нет на свете, — ответил ксендз.
— Ради Бога! Что случилось? Как это, его нет?
— Он говорит, что он уже в раю! Mulier!..
Братья Букоемские, не привыкшие быстро соображать, продолжали с ужасом смотреть на ксендза и, сняв шапки, уже собирались затянуть «вечную память», как вдруг громкий взрыв смеха нарушил их набожные мысли и намерения. Но в этом всеобщем смехе звучало искреннее расположение и искреннее сочувствие Яцеку. Многие уже знали от Станислава Циприановича, какой «чувствительный был это кавалер», и все догадывались, как жестоко должен был он страдать, а потому слова ксендза несказанно обрадовали всех. В тот же момент раздались голоса:
— Господи! Да ведь мы все видели, как он боролся со своим чувством, как отвечал невпопад на вопросы, как забывал застегивать пряжки на своем вооружении, как забывался во время еды или питья и как по ночам заглядывался на луну: все это были неопровержимые признаки несчастной любви.
А другие говорили:
— Можно ему поверить, что он сейчас, как в раю. Ведь если ни одни раны не болят так, как причиненные стрелами Амура, то зато нет более приятного лекарства, как взаимность.
Так рассуждали товарищи Яцека. Некоторые из них, узнав, какие страдания пережила девушка и как низко обошелся с нею Кржепецкий, загремели саблями, восклицая: «Подайте его сюда!»
Другие горевали над судьбой девушки и, узнав, что Букоемские устроили с Мартьяном, превозносили до небес их остроумие и храбрость.
Но вскоре общее внимание снова сосредоточилось на влюбленной парочке.
— Давайте, — предлагали некоторые, — поздравим их… — и всей толпой с шумом направились к телеге.
В одно мгновение весь полк окружил Яцека и панну Сенинскую. Загремели громкие голоса: «Vivant! Floreant!», a другие еще некоторое время продолжали восклицать:
— Crescite et multiplikamini!
Была ли панна Сенинская, действительно, испугана этими криками или только, как mulier insidiosa, притворялась таковой, этого не мог бы угадать даже и ксендз Войновский; довольно того, что она склонила свою белокурую головку на здоровое плечо Яцека и начала смущенно спрашивать: