— Я совсем не владею рукой, он мне кость разрубил, — вставил Марк. — Ой, пес!.. Ой!..
— А Матвей ранен над бровями, — сказал Ян. — Нужно бы залепить рану хлебом с паутиной, а пока я снегом удерживаю кровь.
— Если бы у меня не залило кровью глаза… — отозвался Матвей, — я бы ему…
Но он не мог окончить, так как ослаб от большой потери крови. Его прервал Лука, которого вдруг разобрала злость.
— А хитрый же он, собачий сын! — сказал он. — Сам выглядит, как девушка, а жалит, как змея.
— Этой-то хитрости я и не могу простить ему! — воскликнул Ян.
Но дальнейший разговор был прерван фырканьем лошадей. Во мгле показались сани и остановились возле Букоемских. Из саней выскочил Тачевский и приказал вознице сойти.
Мужик взглянул на Букоемских, окинул быстрым взглядом Тачевского и Циприановича и не произнес ни слова, только на лице его отразилось огорчение, и, повернувшись на минуту к лошадям, он перекрестился.
Потом они втроем начали переносить раненых и укладывать их на епанчи. Букоемские сначала протестовали против участия в этой процедуре Яцека, но тот заметил им:
— А если бы вы ранили меня, неужели вы оставили бы меня без помощи? Ведь это просто шляхетская услуга, которую нельзя не оказать и которую нельзя не принять.
И они замолчали, так как он тронул их этими словами, а вскоре все четверо удобно расположились в широких санях на соломе, где им сейчас же стало теплее.
— Куда ехать? — спросил мужик.
— Подожди. Захватишь еще одного, — отвечал Циприанович. И, повернувшись к Яцеку, прибавил:
— Ну, милостивый государь, пора и нам!
Но Тачевский взглянул на него почти дружеским взглядом.
— Эй! Лучше нам отказаться. И то, что случилось, бог знает зачем было нужно, а вы вступились за меня, когда эти господа набросились на меня все сразу. Зачем нам драться?
— Мы должны и будем биться, — холодно ответил Циприанович. — Вы оскорбили меня, да если бы и не оскорбили, то теперь дело идет о моей репутации, — понимаете? Хотя бы это был мой последний час, хотя бы я должен был сложить голову, все равно мы должны драться!
— Что ж! Пусть будет так, но это против моей воли! — ответил Яцек.
И сабли скрестились. Хотя и менее сильный, чем Букоемские, Циприанович был значительно ловчее их. Видно было, что он обучался у лучших учителей и упражнялся не только на ярмарках и в трактирах. Он наступал ловчее, а отбивал лучше и вернее. Тачевский, в сердце которого уже не было ни малейшей вражды и который хотел бы уже ограничиться уроком, данным Букоемским, начал хвалить его.
— С вами это совсем другое дело, — отозвался он. — Не всякий положит вас.
— Жалко, что не вы! — ответил Циприанович.
Он вдвойне обрадовался, во-первых, похвале, а во-вторых, возможности ответить, ибо разговаривать во время поединка позволяли себе только самые опытные фехтовальщики, а вежливый разговор считался при этом за верх утонченности. Все это возвышало Циприановича в его собственных глазах.
И он с новым жаром начал наступать на противника. Но после нескольких скрещений он должен был признать в душе преимущество последнего, Тачевский парировал удары как бы нехотя, но с величайшей легкостью и вообще держался так, точно это был не поединок, а простое упражнение в фехтовальном искусстве. Видимо, ему хотелось убедиться, что умеет Циприанович и насколько он опытнее Букоемских, а узнав все это, он был совершенно уверен в себе.
Понял это и пан Станислав, а потому радость его моментально исчезла, и он начал наступать горячее. Но Тачевский вдруг сделал гримасу, как будто ему надоела эта забава, отразил удар, называемый «ошибочным», налег на противника и через минуту отскочил в сторону.
— Получили, сударь! — сказал он.
Циприанович, действительно, почувствовал как бы холод в плече, но ответил:
— Ничего, ничего! Продолжайте!
И он снова налег, но в тот же самый момент конец сабли Тачевского раскроил ему нижнюю губу и разрезал кожу на подбородке. Пан Яцек отскочил во второй раз.
— Кровь! — произнес он.
— Ничего!
— Ну, если ничего, то слава Богу! — отвечал Тачевский, — но с меня уже довольно, и я протягиваю вам руку. Вы дрались истинно по-рыцарски.
Циприанович был сильно возбужден. Постояв некоторое время, как бы колеблясь, оставить ли его в покое или продолжать, он, наконец, вложил саблю в ножны и протянул руку.
— Пусть будет так. Правду сказать, я действительно ранен.
С этими словами он коснулся левой рукой подбородка и с удивлением воззрился на кровь, обильно окрасившую ему руку и пальцы.