Остались только тяжелые воспоминания.
Далеко от нынешней усадьбы Циприановичей, близ поморянского замка, стоял на взгорье высокий крест с двумя копьями, двадцать с лишком лет тому назад водруженный паном Понговским на месте сожженного дома. И каждый раз, когда он вспоминал об этом кресте и о всех этих дорогих головах, утраченных им в этом месте, еще и теперь ныло от боли его старое сердце.
Но этот человек был строг, как к себе самому, так и к другим, и кроме того, он стыдился слез при посторонних, а дешевой жалости не выносил, а потому он не хотел больше говорить о своих несчастьях и начал расспрашивать хозяина, как ему живется в этом лесном имении.
А тот отвечал:
— Тихо у нас, тихо. Когда бор не шумит и волки не воют, то почти что слышно, как идет снег. Когда есть покой, когда есть огонь в печи и кувшин горячего вина вечером, то старости больше ничего и не нужно.
— Правильно! Но сыну?
— Молодой сокол рано или поздно все равно улетит из гнезда. А деревья шумят уже о большой войне с неверными.
— На эту войну полетят и седые соколы. И я бы полетел вместе с другими, кабы вот не это…
Тут пан Понговский тряхнул пустым рукавом, в котором остался только кусок предплечья.
А Циприанович налил ему вина:
— За успехи христианского оружия!
— Дай-то Господи! До дна!
Между тем молодой Циприанович угощал из дымящегося кувшина пани Винницкую, панну Сенинскую и четырех братьев Букоемских. Дамы едва прикасались губами к краям стаканов, но зато братья Букоемские не заставляли себя просить, вследствие чего жизнь казалась им все милее, а панна Сенинская все прекраснее. Но, не находя соответствующих слов для выражения своего восторга, они начали удивленно посматривать на нее, сопеть и подталкивать друг друга локтями.
Наконец старший из них, Ян, произнес:
— Неудивительно, что волкам захотелось попробовать вашего мясца и косточек, ведь и дикие звери знают, что такое лакомый кусочек.
А трое остальных: Матвей, Марк и Лука начали бить себя по коленям.
— Попал! Ловко попал!
— Лакомый кусочек! Право слово!
— Марципан!
Услышав это, панна Сенинская сложила руки и, притворяясь испуганной, обратилась к молодому Циприановичу:
— Спасите же меня! Я вижу, что эти господа спасли меня от волков только для того, чтобы самим меня съесть.
— Сударыня, — весело отвечал Циприанович, — пан Ян говорил, что он не удивляется волкам, а я скажу: что я не удивляюсь панам Букоемским.
— Тогда мне остается только сотворить молитву Богородице…
— Только не шути, пожалуйста, святыми словами! — воскликнула пани Винницкая.
— Э! Да эти рыцари готовы съесть и тетушку вместе со мной! Не правда ли?
Но вопрос этот остался некоторое время без ответа. Напротив, по лицам панов Букоемских легко было заметить, что они не очень-то жаждут этого. Однако Лука, более сообразительный, чем остальные братья, ответил:
— Пусть говорит Ян: он старший брат.
А Ян немного смутился и произнес:
— Кто знает, что ему предстоит завтра.
— Правильно сказано! — заметил Циприанович. — Но к чему это замечание?
— А что?
— Да ничего! Я только спрашиваю, почему вы упоминаете о завтрашнем дне?
— А разве вы не знаете, что чувство хуже волка, потому что волка можно убить, а чувства не убьешь.
— Знаю, но это опять-таки другая материя.
— Лишь бы было остроумно, а о материи не толк.
— Ага! Коли так, то помогай Бог!
Панна Сенинская начала смеяться, закрываясь ладонью, за нею — Циприанович, а в конце концов и братья Букоемские. Но дальнейший разговор был прерван служанкой, пригласившей их ужинать.
Старый Циприанович подал руку пани Винницкой, за ним шел пан Понговский, а молодой Циприанович вел панну Сенинскую.
— Трудно спорить с паном Букоемским, — проговорила развеселившаяся девушка.
— Потому что его доводы так же своенравны, как лошади, из которых каждая тянет в свою сторону. Но, во всяком случае, он сказал две истины, которых нельзя отрицать.
— Какая же первая?
— Что никто не знает, что ожидает его завтра, как и я, например, не знал, что глаза мои увидят сегодня вас.
— А другая?
— Что легче убить волка, чем любовь… Великая это истина!
Проговорив это, молодой Циприанович вздохнул, а девушка опустила на глаза свои густые ресницы и смолкла.
И только, когда уж садились за стол, она произнесла:
— Вы, господа, поскорее приезжайте к нам в Белчончку, чтобы опекун мог отблагодарить вас за спасение и гостеприимство.