Воскресенья я обычно проводил в двух своих больших светлых комнатах на втором этаже (молодой адвокат жил надо мной, а сестры внизу): спал, читал, занимался домашними делами. Некоторое время назад я около года проводил воскресенья с дочерью одного из членов клуба "Хоббс-сандвич", однако для нас обоих это было скорее быстротечным взаимным удовольствием, чем подлинной страстью, и в конце концов она перестала со мной встречаться и вышла за кого-то замуж. Я полагают, что когда-нибудь тоже женюсь, знал, что рано или поздно этого захочу, но считал, что до тридцати спешить некуда.
В воскресное утро после встречи с генералом в клубе я начал думать, что взять с собой в Канаду. Он сказал, что я должен стать тем, кем так старался не быть – богатым молодым бездельником, который проводит время исключительно в развлечениях.
– Все, что от вас требуется, – это говорить с пассажирами о лошадях и держать ухо востро.
– Хорошо, – сказал я.
– Вы должны выглядеть естественно.
– Да, понял.
– Знаете, я несколько раз замечал вас на скачках. Вы выглядели то биржевым маклером, то неотесанным провинциалом. Миллингтон говорит, что часто не может вас обнаружить, хоть и знает, что вы там.
– Я думаю, у меня теперь есть кое-какой опыт, но я ничего особенного не делаю. Меняю прическу, одежду, немного сутулюсь.
– Получается неплохо, – сказал он. – А теперь станьте тем, кого ожидает увидеть Филмер.
Разглядывая разнообразные пиджаки, висящие у меня в гардеробе, я подумал – дело не столько в том, кого ожидает увидеть Филмер, сколько в том, чтобы этого хватило на все десять дней поездки. Локоны, например, не годятся: под дождем от них .ничего не остается. Накладные усы тоже не годятся: они могут отклеиться. Не годятся и очки: их можно забыть надеть. Я должен выглядеть, в сущности, таким, каким создала меня природа, и при этом по возможности незаметным – никаким. Из всех своих вещей я отобрал самые дорогие и меньше всего ношенные и решил, что надо будет купить новые рубашки, туфли и кашемировый свитер.
В понедельник утром я, как и было велено, позвонил Миллингтону и застал его в обычном состоянии раздражения. Да, он слышал о поезде. Он был против того, чтобы я ехал: служба безопасности (то есть генерал) должна была послать хорошо обученного оперативника, лучше всего – бывшего полицейского. Например, его. Кого-то, кто знаком с техникой слежки, на кого можно положиться и не бояться, что он по незнанию и неловкости уничтожит какие-нибудь важные вещественные доказательства.
Я слушал молча, не перебивая, и так долго, что под конец он резко спросил:
– Вы слушаете?
– Да, – ответил я.
– Я хочу видеть вас, лучше всего сегодня же утром, попозже. Ваш билет на самолет будет у меня. Надеюсь, паспорт у вас не просрочен?
Мы договорились встретиться там, где часто встречались раньше, – в довольно неплохом маленьком баре-закусочной рядом с вокзалом Виктория. Это было удобно и для Миллингтона, который жил километрах в трех оттуда к юго-западу, за мостом Баттерси, и для меня: надо было проехать всего несколько станций на метро.
Я приехал на десять минут раньше, чем было назначено, и обнаружил, что Миллингтон уже сидит за столиком. Перед ним была кружка с каким-то бурым пойлом и несколько пирожков с колбасным фаршем. Я взял поднос, подошел к стойке самообслуживания и, открыв стеклянную дверцу, взял ломоть ватрушки. Мне всегда нравилась эта система со стеклянными дверцами: благодаря им можно надеяться, что на ваш пирог успели чихнуть не все посетители по очереди, а всего лишь один-два повара да кто-нибудь из девушек на раздаче.
Миллингтон бросил взгляд на мою более или менее диетическую ватрушку и сказал, что предпочитает лимонный торт с меренгой.
– Я тоже его люблю, – спокойно ответил я. Миллингтон был большой любитель пива и пирожков, неважно каких – наверное, он с радостью перестал следить за своим весом, как только ушел из полиции. Сейчас он весил, должно быть, за сотню килограммов и был если не толстым, то, во всяком случае, грузным, однако, несмотря на это, не утратил легкости в движениях, которая часто приходилась очень кстати. Не один мелкий ипподромный мошенник совершал роковую ошибку, считая, что Миллингтону его ни за что не догнать, если надо ужом пробираться сквозь толпу, – но понимал это только тогда, когда рука возмездия тяжело опускалась ему на плечо. Однажды я видел, как Миллингтон в акробатическом броске поймал на трибуне карманника, это было внушительное зрелище.
В большом зале бара-закусочной, чистом и светлом, всегда стоял адский шум: громко играла музыка, ее сопровождали скрежет отодвигаемых стульев и стук посуды, похожий на топот лошадей, несущихся галопом. Посещали бар большей частью пассажиры, прибывшие и отбывающие на поездах, где нет вагонов-ресторанов, а также проголодавшиеся или просто экономные. Они то и дело смотрели на часы, наспех глотали чересчур горячий кофе, не обращали ни на кого внимания и поспешно уходили. Нас с Миллингтоном никто не удостаивал даже взгляда, и подслушать нас тоже никто не мог.
Мы никогда не встречались там в те дни, когда скачки происходили в Пламптоне, Брайтоне, Лингфилде или Фолкстоне: в эти дни через вокзал Виктория волной катилась вся скаковая публика. Не встречались мы и поблизости от штаб-квартиры службы безопасности, которая помещалась в Жокейском клубе, на Портмен-сквер. Мне иногда приходило в голову – как странно, что я ни разу не был в кабинете своего непосредственного начальника.
– Я не одобряю эту вашу поездку с Филмером, – сказал Миллингтон.
– Я так и понял, – сказал я. – Вы уже говорили.