Не успели мы выпить по второй рюмке, как Эмка всех нас огорошил новостью:
— Завтра к нам в гости придет Михоэлс.
Сказал он это таким тоном, словно появление среди нас Михоэлса самое заурядное, будничное дело. И именно этим нас ошеломил.
Шутка сказать — Михоэлс! Мы столько читали, столько наслышались о нем. Каждый из нас лелеял мечту увидеть его когда-нибудь на сцене. Но беседовать с ним? Об этом мы, разумеется, даже мечтать не могли.
Московский ГОСЕТ в те дни гастролировал в Харькове. На центральных улицах висели большие афиши на еврейском языке: «Десятая заповедь», «Три изюминки», «Путешествие Вениамина Третьего»… Нам очень хотелось побывать на этих представлениях, но все билеты давно были распроданы. И вот Михоэлс придет к нам… Это казалось невероятным, и я спросил:
— А зачем, собственно, к нам придет Михоэлс?
— Чтоб познакомиться с нами, — ответил Эммануил.
— А кто мы такие, — подал голос Гиршке, — чтобы Михоэлс отложил все свои дела и помчался знакомиться с нами?
— Очевидно, это ему интересно, — сказал Эммануил, и нам все еще было неясно, шутит он или говорит серьезно.
— А откуда тебе известно, что интересно Михоэлсу? — спросил Гиршке.
— Я разговаривал с ним.
— Ты? С ним?
— Ну да.
— Когда же?
— Вчера. Вчера днем мы с отцом зашли в театр на репетицию. Отец и Михоэлс старые друзья. Он познакомил меня с ним. Ну, и я рассказал ему о нашей группе «Птичье молоко».
— И он тебя стал слушать?
— Да еще с каким интересом! Потом сказал: «Так, может быть, ваша группа «Птичье молоко» сообща возьмется и напишет для нашего театра хорошую современную пьесу?»
— Так и сказал?
— Слово в слово.
Мы расхохотались.
— Чему вы смеетесь? — рассердился Эмка. — Я ему ответил, что это вполне возможно, и он сказал, что придет с нами лично об этом поговорить.
Тут же Эммануил прочел нам «лекцию» о значении репертуара для театра.
— Без современного репертуара, — сказал он, — театр не может жить. В этом деле никакие классики — ни Менделе, ни Шолом-Алейхем, ни Перец — ничем ему помочь не могут. Тут можем помочь только мы…
— Пьес я писать не умею, — решительно заявил Гиршке.
— Ой, Гиршке, Гиршке! — обратился к нему с упреком Эммануил. — Ты еще и сам не знаешь, на что способен. Да и всех нас если хорошенько тряхнуть, еще такое можно вытряхнуть…
Я в эту ночь не сомкнул глаз. Из головы не выходил завтрашний вечер. Как это все обернется? Что нам скажет Михоэлс? И что мы скажем ему?
Назавтра мы опять встретились в маленькой комнатке Саши на шестом этаже. Все были взволнованы. Эммануил, радостно-возбужденный, каждый раз вскакивал из-за стола и бежал к двери. Ему казалось, что звонят.
Прошел час.
— Вероятно, где-то задержался, — успокаивал нас Эмка и снова бежал к двери.
Михоэлс не пришел.
Мы не допускали мысли, что Эмка обманул нас, — на такое он не был способен. Он с Михоэлсом говорил, и тот обещал ему прийти. Значит, обманул Михоэлс. Но и в это мы не могли поверить. Скорее всего — забыл или какие-то важные дела помешали ему прийти к нам.
Эммануил был огорчен. Мы тоже. Но, говоря по правде, в глубине души мы были довольны, что «смотрины» не состоялись. О чем мы, желторотые юнцы, могли тогда говорить с Михоэлсом?
Вскоре Эммануилом овладела еще одна идея, вытеснившая все прежние, — Биробиджан. Отца его посылали туда на руководящую работу, и Эмка решил поехать вместе с ним. Более того — он был глубоко убежден в том, что поехать с ним должна вся группа «Птичье молоко», в полном составе. Именно там, говорил он, на дальневосточной земле, мы как следует расправим крылья.
Тогда-то я и ответил Эммануилу, что останусь пока здесь, поступлю в институт, а по окончании его приеду в Биробиджан. Он пытался меня переубедить, но, увидев, что я твердо стою на своем, отвернулся и холодно проронил:
— Поступай, как знаешь.
Эммануил уехал с отцом в Биробиджан. Мать его пока еще оставалась в Харькове. Уехало и несколько ребят из «Птичьего молока».
Через год Эмка вернулся в Харьков за матерью. Он порядком изменился за этот год — стал выше ростом, заметно похудел, лицо загорело на дальневосточном солнце.
— Да, солнце у нас жарит посильнее, чем здесь! — сказал он. Слова «у нас» относились ни к городу, где прошло его детство и начало юности, а к дальневосточной земле, на которой он прожил всего лишь год. Но, видимо, этот один-единственный год имел в его жизни едва ли не большее значение, нежели все прожитые до этого годы.