— Что же тогда?
Шойлек смущенно молчал.
— Вы что-нибудь читали Золя? — не дождавшись ответа, спросил Бергельсон.
— Нет.
— Но вы слышали о нем?
— Кое-что…
— Жаль.
— Натуралистический метод Золя, — пояснил Бергельсон, — оказался несостоятельным. Но читать его нужно, Золя — хороший писатель. А знаете ли вы, чем именно натурализм плох? — Бергельсон перевел взгляд с Шойлека на аудиторию. — Когда в художественном произведении есть пятьдесят процентов жизненной правды, это хорошо, потому что остальные пятьдесят процентов — это правда синтеза и мы имеем в итоге подлинно художественное произведение. Но когда все сто процентов — одна только жизненная правда, — в итоге получается ложь. Это и есть натурализм.
По комнате пронесся приглушенный шумок.
Математик что-то поспешно записал к себе в блокнот.
— Записывайте, записывайте, — шепнула ему на ухо еще не расставшаяся с привычками вчерашней студентки Октябрина Григорьевна. — Я потом перепишут вас. Какая сжатая формулировка…
— Так что же за натуралист у вас? — повторил Бергельсон.
Шойлек, смутившись еще больше, ответил:
— Я имею в виду юного натуралиста, садовника…
— А, так и сказали бы! Ну, читайте, читайте…
Шойлек Ушацкий читал минут пятнадцать. От волнения и страха он часто заикался, с лица его лил пот.
Шойлек читал о мальчике, который любит растения, и о том, как он, этот мальчик, и еще несколько его товарищей заложили в молодом таежном городе первый фруктовый сад. Заканчивался рассказ описанием того, как они ждут, чтобы деревья выросли и дали плоды.
Окончив чтение, Шойлек бросил несмелый взгляд по сторонам, желая увидеть, какое впечатление произвел рассказ, но все кругом сидели с холодными, равнодушными лицами. На Бергельсона же он боялся взглянуть. Шойлеку было невдомек, что в глазах присутствующих он уподобился той птичке, которая, ненароком залетев к крокодилу в пасть, еще не ведает, что тот вот-вот с лязгом сомкнет зубы…
По углам о чем-то шушукались.
— Ну, кто хочет выступить? — спросил Бергельсон.
Стало совсем тихо. Потом немного раскачались, взяли слово студенты — один, другой, третий.
— Рассказ мне понравился, — сказал первый студент. — Это же очень важно, чтобы у нас здесь, на Дальнем Востоке, где никогда не росли плодовые деревья, начали разводить сады, как на Украине.
— Писать так, как пишет Шойлек Ушацкий, я тоже умею, — начал второй.
— Почему же вы не пишете? — спросил Бергельсон.
— Потому, что писать надо уметь. Но я-то знаю, что не умею, а Шойлек Ушацкий этого, видимо, еще не знает.
Третий студент попытался смягчить этот отзыв.
— Рассказ неплохой, — сказал он, — но у автора малость хромает язык. В некоторых местах он употребляет не те слова…
Больше охотников выступить не нашлось.
— Кто еще хочет что-то сказать? — спросил Бергельсон. — Никто? Тогда у меня к вам вопрос, — обратился он к Шойлеку. — Скажите мне, пожалуйста, что вас побудило написать этот… ну вот то, что вы сегодня нам прочитали?
— Да все это со мною же самим и произошло, — вскочив с места, ответил Шойлек.
— То есть, вы хотите сказать, что вместе со своими друзьями заложили сад?
— Ну да.
Помолчав немного, Бергельсон мягко заметил:
— Вы понимаете… Садитесь, садитесь, мы ведь не на уроке в техникуме. Мы здесь просто беседуем с вами на равных о литературе.
Шойлек сел. Бергельсон не спеша принялся закуривать папиросу.
— Понимаете ли, — произнес он, — ни один человек не может стать писателем только потому, что с ним что-то произошло. В таком случае, сколько людей на свете, столько было бы и писателей, с каждым из нас ведь что-нибудь в жизни да происходит. Вот взять, к примеру, Анну Каренину. Вы читали «Анну Каренину»?
— Нет.
— Вы и эту книгу не читали? Жаль. Ну вот, когда прочтете «Анну Каренину», вы увидите — в жизни этой женщины многое произошло. Но написал о ней Лев Толстой.
По комнате пронесся сдержанный смешок.
— А теперь о том, что вы нам здесь читали, — продолжал Бергельсон. — То, что вы с вашими друзьями разбили фруктовый сад, это очень хорошо. Вы вполне заслужили, чтобы о вас напечатали заметку в «Биробиджанер штерн» или в «Биробиджанской звезде». Но то, что вы сами написали… Вы понимаете, в художественном произведении, я вам уже говорил, должна быть не только сама по себе одна жизненная правда — этого еще мало. Должна быть показана правда жизни, с глубоким обобщением тех жизненных фактов, которые вы описываете. Попытаюсь показать вам это на одном примере.