Девушка была вне себя от досады. Ну да, сама же и виновата, корила она себя во всем. Он обиделся на нее в тот вечер, когда провожал ее из театра домой.
Вновь и вновь перебирала она в памяти все, что произошло в тот вечер, вспоминала каждое слово, каждый жест…
— Вот здесь я и живу, — сказала Лиля, когда они подошли к ее дому. — Правда, далековато?
— А я и не заметил, куда девалась дорога, — ответил Либкин и взял ее руку в свою.
— Спасибо, что проводили. — Лиля высвободила руку. — Спокойной ночи!
Неожиданно он обнял ее за плечи.
— Я сейчас зайду к тебе, а?
— Как, уже сейчас?
— Ну и что же?
Лиля тихо рассмеялась.
— Чему ты смеешься?
— Так…
Не рассказывать же ему, что она вдруг на мгновение представила себе, как вытянутся лица у ее родных при появлении Либкина ночью у них в доме…
— Уже поздно, — сказала она. — Как-нибудь в другой раз. Хорошо?
— А сегодня что ж?
— Сегодня пора спать.
— И что же — идти мне одному в такую даль?
— Вы же говорили, что никакая даль вас не страшит, — рассмеялась Лиля.
— Ну, если так… — Он вдруг сильно привлек девушку к себе и хотел ее поцеловать, но она ловко вывернулась из его рук.
— Либкин, мы же договорились.
Он пытался поцеловать ее еще по дороге сюда. По правде говоря, и она в душе этого желала, но все же какая-то сила заставила ее вырваться, отбежать на несколько шагов в сторону и строго сказать:
— Если вы не будете вести себя по-человечески, я дальше с вами не пойду.
— Хорошо, хорошо, — тут же сдался он. — Значит, если я хочу поцеловать тебя, — спросил он затем, — я уже и не человек?
— Почему же? — ответила она, глядя на него снизу вверх. — Конечно, человек, но слишком уж нетерпеливый.
— А тебе по душе терпеливые?
— Да.
Остаток дороги они прошли спокойно. И вот опять…
— Либкин, мы же с вами договорились! — напомнила Лиля.
— Это ты договорилась.
— А вы?
— А я не согласен.
— Ну и жалуйтесь! — засмеялась Лиля и скрылась по ту сторону калитки.
— А кому жаловаться?
— Кому хотите. Спокойной ночи, Либкин! — крикнула она и побежала к дому.
У крыльца она затаилась, наблюдая за Либкиным. Он стоял все в той же позе — лицом к калитке, с недоуменным видом человека, вовсе не надеявшегося на такой исход. Потом он повернулся, еще помешкал и медленно зашагал прочь.
У Лили сильно забилось сердце. Ей еще никогда не приходилось переживать ничего подобного; глядя теперь вслед удаляющемуся Либкину, ей вдруг страшно захотелось распахнуть калитку, побежать, догнать и припасть к нему со словами: «Целуй меня! Ну, целуй же, целуй!» Но тут же, испугавшись этого своего чувства, она поспешно вскочила на крыльцо и что есть силы толкнула дверь в сени.
С того вечера Лиля больше не видела Либкина. Потом она узнала, что он стал часто бывать у Шпиглеров. Ну да, ясно, он обиделся на нее. Но за что? Может, она неправильно вела себя с ним? Но как она могла вести себя иначе?
А Шолом Либкин действительно стал часто захаживать к Шпиглерам. Приходил к ним иногда в обед, иногда к ужину. Мог появиться, когда Вениамин Исаакович был дома, а также и в его отсутствие.
Сидели ли они втроем, или Либкин был только с Мариам, у них всегда находилось, о чем поговорить, и время за беседой текло незаметно.
Мариам очень сожалела о том, что перестал заходить Гиршке. Будь и он тут, с ними, думала она, было бы еще интереснее. В то же время она сомневалась, получился ли бы вообще какой-нибудь разговор, окажись за одним столом Гиршке и Либкин, — уж слишком разные они люди.
Гиршке чувствовал себя у Шпиглеров просто и непринужденно, и Мариам знала — так он чувствует себя у н и х. Непринужденность же Либкина была совсем иного рода — он всюду как у себя дома.
Мариам была мастерицей готовить вкусные блюда. Гиршке они доставляли удовольствие, и он это ценил. Либкин же все уплетал за обе щеки и ни слова не говорил в благодарность, как будто иначе и быть не должно.
Гиршке с одинаковым уважением относился и к Вениамину Исааковичу и к ней, Мариам, и если в душе он, возможно, как она догадывалась, к ней питал нечто большее, то старался скрывать это чувство даже от самого себя. Либкин же, напротив, с явным пренебрежением относился к хозяину дома, где его так радушно принимали, и всячески проявлял свой восторг перед нею, Мариам.
Всего этого было достаточно, чтобы оба — и хозяин и хозяйка дома — не захотели бы спускать ему такого поведения. Но в Либкине было столько апломба и уверенности в правильности всего, что он говорит и делает, что ему прощали многое такое, чего не простили бы никому другому. Ну, и прекрасная наружность Либкина тут тоже играла не последнюю роль. Мариам он определенно нравился.