А Вениамин Исаакович? Он относился к этому, как и ко всему, со своим обычным спокойствием. Он хорошо знал Мариам и никогда не унизил бы ни ее, ни себя мелочной ревностью.
В один из будничных дней, после обеда, Вениамин Исаакович, как всегда, ушел на работу, и Мариам с Либкиным остались вдвоем. Она поставила на стол таз с горячей водой и принялась мыть посуду, а Либкину, как в свое время Гиршке, протянула полотенце.
— Не сидите сложа руки. Поможете мне вытереть посуду?
Спросила она это тоном человека, не привыкшего слышать отказ.
Усмехнувшись в холеную бороду, Либкин ответил:
— Это вы хотите, чтобы я вам отработал обед?
— А хотя бы и так.
— Но если так, надо было предупредить меня об этом заранее.
— Почему?
— А может, я на такое условие и не согласился бы.
— До того не любите вы работать? — рассмеялась Мариам, погружая в горячую воду горку тарелок.
— Представьте — не люблю.
— И даже такая легкая работа, которую я предлагаю, вам в тягость?
— Дело не в том, легкая ли, трудная. Дело в принципе.
— Ого! — протянула Мариам. — Вы даже усматриваете здесь некий принцип? В чем же он заключается?
Вместо ответа Либкин спросил:
— «Войну и мир» Толстого вы, конечно, читали?
— Разумеется. И не раз.
— Так вот, помните ли вы тот эпизод, когда Пьер Безухов и Платон Каратаев томятся в сарае после того, как попали к французам в плен?
— Конечно. Это одно из лучших мест в романе.
— Так вот, помните, как Пьер Безухов все время сидел неподвижно, сложа руки? — Либкин сложил руки на груди, как бы желая показать, в какой именно позе сидел Пьер Безухов, — а Каратаев, помните, все время, не зная покоя, что-нибудь делал, мастерил — в общем, находил какую-то работу своим рукам. И он никак не мог понять, Каратаев: как это Пьер может сидеть и целыми днями ничего не делать? Но Пьер д у м а л…
Либкин замолчал, упершись холеной бородой на сложенные на груди руки.
Мариам немного подождала, не скажет ли он еще что-нибудь, и, не дождавшись, спросила:
— И что же вы хотите этим сказать?
— Я? Ничего. Но Толстой, я думаю, хотел сказать вот что: человечество разделено на две категории — на тех, кто думает, и на тех, кто работает.
— А вы, Либкин, к какой из этих категорий относите себя?
— Думаю, что имею право причислять себя к первой.
Мариам рассмеялась. В ответ на его вопросительный взгляд сказала:
— Когда вы сидите вот так, сложив руки на груди, вы действительно чем-то похожи на Пьера Безухова. Ну, а меня? — Мариам вынула несколько вымытых тарелок и осторожно поставила их на стол. — К какой категории вы причисляете меня? Конечно же, к Каратаевым?
— Вас? — переспросил он после паузы. — Вы, Мариам, не принадлежите ни к одной из этих категорий.
— Вот тебе раз! — с обиженным видом сказала Мариам. — Выходит, я и не человек вовсе?
— Почему же? Вы женщина…
— Да?
— И удивительная женщина, Мариам…
— Это вы уже меня награждаете комплиментом, Либкин?
— Нет, я говорю вполне серьезно. Вам, Мариам, не нужно ни думать, ни работать! Ваше назначение в другом…
— В чем же?
— В любви.
— Благодарю вас, что вы и для меня все же нашли какое-то назначение. Скажем, любовь… Но почему же вы думаете, однако, что она не совместима с трудом, физическим или духовным? Наоборот.
— Любовь! Она не совместима ни с чем на свете! — Либкин порывисто встал с места и шагнул к Мариам. — Милая, вы мне предлагаете протирать посуду, а я вам предлагаю любовь! Вы ощущаете разницу?
— Ну-ну, Либкин! — рассмеялась она, легонько отталкивая его от себя мокрой рукой. — Мало того, что не помогаете, так вы, я вижу, еще вздумали мне мешать. Это уж вовсе из рук вон! Садитесь, Либкин, и займитесь своим делом — думайте.
Все это было сказано очень мягко и в то же время достаточно категорично. Либкину ничего не оставалось, как повиноваться и сесть на свое место.
— Ладно, давайте буду вытирать тарелки, — через некоторое время откликнулся он.
— Ну, нет, такому философу, как вы, я, пожалуй, тарелки не доверю, — сказала Мариам. — Еще, чего доброго, перебьете. Вот вам ложки и вилки, вытирайте!
Либкин усердно принялся за дело, а Мариам, вытирая тарелки, время от времени, пряча улыбку, украдкой посматривала в его сторону. Огромный и неуклюжий, он чем-то напоминал теперь дрессированного слона, который выполняет на арене свой номер и терпеливо ждет положенного ему лакомства.