Лиля хорошо помнила слова матери. До сих пор это для нее не составляло труда, потому что никто еще не смущал и не тревожил ее душу так, как этот массивный бородатый человек, который ведет ее теперь под руку. Он то и дело наклоняется и точно околдовывает ее своим басом. О чем он говорит? Неважно. Он говорит о любви. Но та любовь, о которой говорит он, совсем иная, нежели та, о которой толкует мама. Та любовь, мамина, чересчур уж строгая: тут не стой, там не ходи, — скучная какая-то любовь. Иное дело у Либкина.
— Как вы сказали, Либкин, — тихо спросила Лиля, — миг любви равен вечности?
— Да.
— А если бы можно было любовью заполнить вечность…
— Да, да…
Ей непременно нужно было у него что-то спросить. Она, кажется, уже спросила. А он ответил? Нет. Но сейчас это уже не важно. Он крепко держал ее под руку, и она, казалось, не идет с ним, а парит в воздухе, едва касаясь земли.
Либкин видел, как в темноте светились ее большие, чуть выпуклые глаза.
«Тебе до боли захочется поцеловать его, но ты хоть умри, а виду не подавай…» — говорила мама.
Словно угадав ее мысли, Либкин неожиданно нагнулся и поцеловал ее. Лиля не уклонилась, ничего ему на это не сказала.
Они договорились встретиться на следующий день, у больницы, когда Лиля закончит работу.
В условленное время Либкин был на месте. Он видел, как медсестры в белых халатах выходили из больницы на улицу или спешили в больницу. Одна из сестер направилась к нему, и он не сразу узнал в ней Лилю.
— Вы меня не узнали?
— Я впервые вижу тебя в белом халате.
— Ну как, идет он мне?
Либкин внимательно оглядел ее. Халат свободно облегал стройную фигуру девушки, глаза ее казались еще чернее, больше, чем обычно.
— Очень!
— Что очень?
— Халат тебе очень идет.
— У вас все «очень». Я не верю вам, Либкин.
Она попросила немного подождать и быстрыми шагами направилась в больницу.
В ожидании Лили он принялся расхаживать вдоль больничного корпуса. Неожиданно кто-то тронул его за руку. Перед ним стояла Лиля. В ярком крепдешиновом платье девушка также была красива, но красива уже по-иному, и трудно было сказать, какое из этих одеяний больше шло ей.
— Халат тебе, пожалуй, больше идет, — заметил Либкин.
— Это вам так кажется, — рассмеялась Лиля, польщенная его замечанием. Она ведь специально выбегала к нему раньше, чтобы он мог посмотреть на нее в халате. — Так что же, — спросила она, — пойти мне снова переодеться?
— Не надо, — ответил он. — «Во всех ты, душенька, нарядах хороша…» А я добавлю: очень и очень.
— Ах, опять «очень»? — Лиля бросила на Либкина строгий взгляд.
— Что же мне делать, если ты и впрямь очень…
— Ничего не «очень». Я обыкновенная девушка, обыкновенная биробиджанская девушка, и не ищите, прошу вас, во мне ничего исключительного или необыкновенного.
И, немного помолчав, добавила:
— Иначе вы еще во мне разочаруетесь… А я не хочу, чтобы вы разочаровались, слышите?
— С такими глазами и такими ямочками на щеках тебе этого нечего бояться, — сказал Либкин, крепко беря девушку под руку.
От этих слов и его прикосновения у Лили перехватило дыхание. Она долго не могла попасть с ним в ногу. Некоторое время они шли молча.
— Так что же мы будем делать? — спросил он наконец.
— Что значит что? Мне кажется, мы уже что-то делаем.
— Что именно?
— Мы гуляем.
— Это верно, — согласился Либкин.
— Мы сегодня долго будем гулять с вами, хорошо?
— Хорошо. А после?
— Что после?
— А после?
Лиля удивленно посмотрела на него и рассмеялась.
— Вы же сами говорите — не важно, что раньше, что после…
— Гм, — неопределенно буркнул он, — у тебя хорошая память.