Все расселись за столом. Опытным взглядом неизменного тамады Эммануил оглядел стол и сразу заметил непорядок.
— Э, нет, — воскликнул он, обратившись к Гиршке, — так дело не пойдет!
— Ничего… Как-нибудь… — пробормотал тот со своего места на отшибе, у края стола, и, как всегда, когда вдруг оказывался объектом общего внимания, смутился.
— Нет, нет! — продолжал Эмка. — Ты у нас слишком хороший поэт, чтобы сидеть на таком плохом месте…
Недолго думая, Эммануил подошел к Гиршке, взял его за руку и вывел к середине стола. «Подвиньтесь, подвиньтесь маленько!» — сказал он, усаживая Гиршке рядом с Симой. Та, смутившись, подвинулась немного, но Гиршке даже не взглянул в ее сторону. Сидеть возле Симы — при всех. Да лучше бы ему провалиться сквозь землю…
А Эммануил уже снова был на своем месте.
— Вот эту бутылку видишь? — обратился он к Либкину. — Прочитай, что написано на этикетке!
Тот взял бутылку в руки.
— Здесь написано: «Горный дубняк».
— Ну вот. Достаточно, однако, выпить пару рюмок этого вина, и ту же самую этикетку ты будешь читать наоборот: «Дубовый горняк»…
— Вот как! — рассмеялся Либкин. — Так надо же попробовать. В Париже такого вина не найти…
Выпили, потянулись к закускам, в первую очередь к горячей картошке.
— Я предлагаю тост, — несколько торжественно начал Эммануил, поднимаясь с места. — Тост за нашего гостя — одаренного писателя и журналиста Шолома Либкина.
Заметив наши недоуменные взгляды, Эммануил продолжал:
— Это имя, возможно, пока еще вам мало о чем говорит, хотя Шолом уже печатался, правда, не много и не у нас. Но главная суть в тех вещах, над которыми он сейчас работает, и в его замыслах, удивительных замыслах! Вот попросите — пусть он вам что-нибудь расскажет…
Либкин сидел, склонив голову, всем своим видом как бы показывая, что не заслуживает такой чести.
— Расскажите, Либкин!
— Расскажите! — послышалось со всех сторон.
Он встал и, смущенно усмехаясь в холеную бороду, сказал:
— Много о чем можно рассказать. Не знаю, собственно, что именно…
— Что хотите.
— Разве что…
Поглаживая рукой бороду, Либкин заговорил неторопливо, тихо, снисходительно-добродушно обводя всех присутствующих своими золотисто-карими глазами.
Когда он кончил говорить, все зашумели:
— Интересно!
— Очень интересно!
— Да это замечательно!
— Расскажите еще что-нибудь, Либкин, — попросила Лиля. Она ни на секунду не спускала с него глаз, все время улыбаясь ему своими милыми ямочками на щеках.
— Ну хорошо. Вот еще, к примеру, такое…
И в том же снисходительно-добродушном тоне он рассказал еще что-то, названное им сюжетом для рассказа.
— Сюжет для небольшого рассказа, как вы помните, у Чехова в «Чайке». Но у меня здесь совсем иной поворот.
— Чудесно! Прекрасно! — раздались со всех сторон голоса.
— Как у О’Генри, — восхищенно промолвила Сима.
— Как вы сказали? — спросил Либкин, повернувшись к ней.
— Как у О’Генри, говорю я, такой же неожиданный конец…
— Извините, — сказал Либкин, — вы немного отстали. О’Генри уже порядком устарел. В наше время он никого ничему не может научить. Есть авторитеты посолидней…
— Кто, к примеру? — спросил Гиршке. Ему, как и всем, понравился сюжет, рассказанный Либкиным. Но вовсе не понравилось восхищение, прозвучавшее в голосе Симы, и не понравился легкий, пренебрежительный тон, с которым Либкин отзывался о хорошем писателе. Пропустив уже пару рюмок, Гиршке чувствовал себя теперь уверенней, и он повторил свой вопрос: — Кто же, к примеру?
Либкин посмотрел на него удивленно, словно только что увидел его, и ответил: — Например, Кафка.
— Кто?
— Кафка. Франц Кафка. Не слышали о таком?
— Нет, не слышал, — ответил Гиршке даже с некоторым вызовом: дескать, не слышал — ну и что?
— Жаль, — спокойно ответил Либкин. — А между тем есть такой писатель. На Западе он в почете. Чех. Собственно, еврей по происхождению. Пишет на немецком.
Эммануил, хорошо владевший немецким, был единственным среди нас, кто знал кое-что о Кафке, но то, что речь зашла об этом писателе, ему не понравилось. Он боялся, как бы это не привело к размолвке между его новым товарищем и старыми друзьями, — а он желал, чтобы они поскорее сблизились, — к тому же ему не совсем было ясно, относится ли Кафка к тем писателям, которых стоит пропагандировать. Поэтому, воспользовавшись правом тамады, он постучал по столу.