— А как вообще на границе? — спросил Егор Иванович. — Войной не пахнет?
— Граница, батя, на замке!
— То-то же! — сказал Егор Иванович и поднял рюмку. — Будем здоровы! — Он выпил и подцепил вилкой кусок фаршированной рыбы. — Вот это у тебя получается отлично, Фира, — сказал он хозяйке. — Моя Домна Каллистратовна на что уж мастерица стряпать, но вот фаршированная рыба у тебя получается лучше…
— Егор Иванович один из старейших местных жителей, — сказал Володя, — он поселился здесь еще до революции. С какого года, Егор Иванович?
— С тысяча девятьсот двенадцатого. Да, друзья, еще ни о каком Биробиджане и слыхом не слыхать было, когда я приехал сюда.
Закусывая фаршированной рыбой, он продолжал:
— Сам-то я сибиряк. Строил Транссибирскую железнодорожную магистраль. Было мне примерно тогда столько, сколько каждому из вас сейчас. С Домнушкой моей мы только-только поженились. Она-то как раз хотела ехать дальше, хотя бы в Хабаровск — все-таки город, — но мне приглянулось здесь. Леса, пастьбы сколько угодно, рыбачь, на охоту ходи, — чего же еще? И поставил я здесь свой дом. Сейчас тут уже целая улица выросла — Волочаевская, а тогда домик-то мой стоял один-одинешенек. Затем построилось еще несколько человек, а я Домнушку свою все успокаивал: «Не горюй, говорю, со временем сюда знаешь еще сколько людей прибудет, и город вырастет, да еще какой!» А она: «Вон кто сюда придет — медведи да волки, а больше никто не сунется!» А я как в воду глядел! В двадцать восьмом-то году как потянулись сюда эшелон за эшелоном! И все молодежь, комсомольцы! Стал еврейский район, потом область. Мы, сибиряки, раньше евреев мало знали. Не привелось. Слышишь только, бывало, иногда, что, мол, такие-сякие, работать не любят, в торгаши норовят и прочее. А тут гляжу я — люди трудиться норовят. Обосноваться всерьез хотят. Вот мой сосед, Володя, — в глаза и за глаза скажу одно: прекрасный человек, золотые руки! Да разве он один такой! Сколько лет живем вот душа в душу, дай бог и далее не хуже…
— Дай бог, — поддержал Володя. — Еще рюмку, Егор Иванович!
Егор Иванович выпил, но сколько его ни просили, чтобы он посидел еще немного, не помогло.
— Мне уж от моей Домнушки и так достанется.
— Вот о ком нужно писать поэмы, — сказал Эммануил, когда Егор Иванович ушел.
Чуть задумавшись, добавил:
— А может быть, и романы…
Когда уже все порядком подкрепились, отведав от каждого из кушаний, что были на столе, кто-то предложил:
— Стихи!
— Эмка, Гиршке, читайте стихи! — раздались голоса.
— Нет, давайте уж лучше споем! — вмешался Грицко и тут же затянул басом старую еврейскую песню:
Все расхохотались — так хорошо у него это получилось. Однако его не поддержали.
— Сначала стихи, а потом уже песни, — сказала Сима.
— Эмка, — обратился Грицко к Эммануилу, — почитай им стихи, которые ты написал на путине, а? Чтобы всем нам столько счастья было, отличные стихи!
— Хорошо, мы сегодня будем читать стихи, — согласился Эммануил и обратился к Гиршке: — Будем читать стихи?
Тот задумчиво ковырял вилкой в тарелке. В ответ на вопрос Эммы он неопределенно покачал головой.
— Будем читать! — категорически сказал Эмма. — Я вам прочту «Стихи о путине». Они на путине и написаны. Наша Фира-сердце сегодня приготовила чудесную рыбу, с которой мы еще пока даже не справились наполовину, и вот эта рыба требует поначалу немного жесткой прозы. Одним словом, я хочу произнести тост!
— Давай, Эмка!
— Давай! — раздались голоса.
— Собственно, — продолжал Эммануил, — я хочу произнести несколько тостов. Но так как мы должны оставаться трезвыми — мы хотим еще читать стихи, — я все тосты объединю в один, но такой, что за него все должны будут выпить до дна. Идет?
— Говори!
— Не тяни за душу!
— Наливайте рюмки!
Эмма снял очки, тщательно протер их и снова надел, как бы давая понять этой паузой, что шутливый тон, царивший до сих пор за столом, следует отставить в сторону, а все то, о чем будет говориться дальше, исключительно серьезно и важно.
— Первый тост я предлагаю, — сказал он, — за хозяев этого дома — за Володю и Фиру Шпитальник! Трудом таких, как они, создается все, что нам в жизни любо и дорого…
Велвл и Фира задвигались на своих стульях, им было неловко: за что вдруг такая честь? Но Эмма говорил серьезным, даже несколько торжественным тоном, и они не осмелились сказать что-нибудь.
— Второй тост — за наших девушек! Без них скучно было бы жить на белом свете…