С каким-то захватывающим чувством мы все слушали Эмму. Как свободно он переходил с одного языка на другой, как глубоко чувствовал тот и этот, до чего выразительно звучали в его устах оба языка.
Эмма читал Маяковского раскатисто, громко, подражая поэту, которого подростком довелось ему слышать во время его выступлений в Харькове.
— Ну, довольно, — сказал он, — Маяковского я мог бы читать без конца.
— А теперь свое почитай, — попросила Галя.
— После Маяковского?
— Мы простим, если и будет послабее.
— Этого-то я как раз и боюсь…
— Я же просил тебя, — напомнил Грицко, — прочти «Стихи о путине». Ты ведь обещал.
— Ну хорошо, коль обещал, никуда не денешься. — Эмма вновь поднялся и обвел всех сидевших за столом внимательным, серьезным взглядом. — Стихи не нуждаются в предисловии, — сказал он, — они сами должны все сказать о себе, в противном случае это плохие стихи. Но перед тем как прочесть мои сегодняшние стихи, хочу все же сказать несколько слов. Я написал их на путине, с которой только что вернулся. Что знали когда-то евреи о подобной путине? Ничего! Как и о многом другом не знали — о тайге, о реке Амур. Поэтому, между прочим, в еврейской поэзии прошлого рыба была в большом дефиците, если не считать левиафана да еще рыбу из той еврейской народной песни, которую Грицко нам порывался сегодня спеть, там вы слышали: «А мать ворует на базаре рыбу…» Кстати, эти самые слова я и взял эпиграфом к моим стихам.
И Эмма наизусть прочитал:
Он перешел на короткий, чеканный ритм:
Эмма прервал чтение и спросил с улыбкой:
— Нужно… читать дальше?
— Нужно, нужно! — воскликнули все в один голос.
Эмма вопросительно посмотрел на нас.
— Нужна! — крикнула Галя.
— Конечно! — поддержала ее Лиля.
Эмма, улыбнувшись обеим девушкам, продолжал:
Эмме долго аплодировали. Просили почитать еще.
— Может, не нужно? — спросил он.
Под командой Грицка все хором воскликнули:
— Нужно! Нужно!
— Ну хорошо, — согласился Эмма, — я пишу сейчас поэму. Она почти завершена. В центре поэмы французский журналист. В первые годы после революции он приехал к нам в страну и написал восторженную книгу «Страна, рожденная в вихре». Под влиянием обстоятельств люди, однако, меняются, и не всегда к лучшему. Со временем этот самый журналист, — зовут его Арман Вато, так и будет называться поэма, — со временем утратил свои прогрессивные идеи, а вместе с ними также и остатки таланта. И вот он снова едет в Россию, на этот раз с хорошо оплаченным заказом реакционной газетенки, — облить грязью страну, которую некогда славил. Он едет по стране, присматривается к новой жизни, встречает людей, которые еще помнят его первую книгу. Они принимают его как друга, преподносят ему цветы, и лишь тут Вато начинает понимать, как низко он пал, как убог и ничтожен он.
Эмма прочитал небольшой отрывок из поэмы, затем повернулся к Гиршке:
— Теперь ты.
— Сейчас, сейчас, — как бы просыпаясь, откликнулся Гиршке.
Перебирая мысленно свои стихи, он никак не мог решить, что же ему прочесть. Выступать после Эммануила не просто. Тот полон захватывающего пафоса. В стихах же Гиршке пафоса нет. И содержание иное. У Эммы в каждом стихотворении — вся страна, весь мир. А у него, у Гиршке? Он был еще ребенком, когда у них среди зимы отелилась корова. Чтобы теленок не замерз, его поместили на кухне. И вот стоит он, новорожденный, пошатываясь на своих тонких ножках… Об этом Гиршке написал стихотворение. Еще он написал о своих сестренках, о том, как под вечер чистят они картошку… Как же будут выглядеть эти стихи после громоподобных строк Эммануила? Правда, и у Гиршке тоже есть стихи о земле, о вселенной, но они выглядят совсем не так.