Когда в морозном воздухе растаял отзвук этих последних слов, Эмма пояснил:
— Встреча с советскими людьми, которые верят ему и считают его все еще таким, каким он был прежде, потрясает иностранного журналиста, он понимает, как низко пал. Отсюда и слезы раскаяния, которыми заканчивается поэма.
— Это вполне возможно, — заметил я.
— Ты так думаешь? — спросил Эмма и тут же добавил: — Ну, а если в действительности слез не было? Если этот оборотень теперь смеется над всем, что для нас свято, и без зазрения совести выполнит порученное ему черное дело, охаивая то, что когда-то славил? Тогда поэму надо закончить иначе… Как ты думаешь?
Я шагал рядом с Эммой и, по правде говоря, завидовал ему, по-доброму завидовал тому, чего сам был тогда лишен, — возможности разъезжать, встречаться с людьми, со многими из них завязывать дружбу, жить в мире своих творческих исканий, начинать и заканчивать новые вещи, постоянно думать о них.
Но об этих своих мыслях я Эмме ничего не сказал. Вместо этого спросил:
— Скажи, пожалуйста, Либкина ты хотя бы иногда видишь?
Он как-то удивленно взглянул на меня.
— Странно…
— Что странно?
— То, что ты сейчас спросил про Либкина.
— А что же странного?
— Дело в том, что я сам только что собирался сказать тебе о нем, хотел с тобой посоветоваться.
— О чем же?
— Да о нем, о Либкине. У него что-то совсем опустились руки. Не нравится это мне. Надо принимать какие-то срочные меры.
Тут Эмма рассказал мне о своих последних посещениях Либкина.
— Скажи, — заметил я, — не имеем ли мы тут дело с неким братом по крови твоего Армана Вато?
— В каком смысле?
— Ну хотя бы в смысле отчужденности от всего нашего, нежелания с нами знаться…
Эмма долго ничего не отвечал, затем сказал:
— Не думаю.
И немного погодя добавил:
— Причина, мне кажется, в другом, и вина тут не его, а наша.
— Наша?
— Да, и в первую очередь моя.
— В чем же?
— Я много об этом думал, — сказал Эмма, — и пришел к выводу, что в отношении к этому человеку мы допустили ошибку. Нельзя было подходить к нему с нашими мерками. Он ведь из другого мира, воспитывался в другом обществе. А мы хотели, чтоб он сразу же стал нашим. Разве это делается так быстро? Нужны время, выдержка, да и терпение тоже. Мы слишком нетерпеливы и, вместо того чтобы приблизить человека, оттолкнули его. А это проще всего. Каждый, особенно одаренный, человек, который может быть поставлен на службу нашему делу, важен для нас, за него надо бороться!
— Ты разве мало за него боролся? — возразил я.
— Значит, мало! — решительно произнес Эмма. — Но еще не поздно поправить дело… Хочешь, давай сейчас зайдем к нему?
— Так поздно?
— Говорю тебе — ни в каком смысле еще не поздно. Пошли!
Медленно, на ощупь мы поднимались по широкой деревянной скрипучей лестнице на второй этаж.
Я подумал о том, что поднимаюсь сюда впервые после того памятного весеннего вечера, когда Эмма познакомил нас с только что приехавшим тогда Либкиным. Всплыла вся приподнято-праздничная атмосфера того вечера. Вспомнил, как Эммин гость восхитил тогда нас всех своей красивой внешностью, манерами.
Эмма шел впереди меня. Я полагал, что он постучит, мы подождем, пока нам откроют, но он сразу же толкнул дверь, как если бы та вела в пустое, необитаемое жилище. Я последовал за ним.
В комнате было темно и холодно, как на улице. На нас дохнуло застоявшейся затхлостью.
Эмма куда-то исчез, и в следующее мгновенье я увидел его в другом конце комнаты — у выключателя. Покрытый густым покровом пыли, неопределенного цвета абажур струил какой-то слабый, немощный свет на самую середину пыльного стола, не достигая его краев. Комната утопала в затхлом мраке, и только два окна без занавесок холодно поблескивали слепыми, замороженными бельмами стекол.
«Да есть ли тут живая душа?» — подумал я и хотел уже спросить об этом у Эммануила, но тут я заметил, как он усиленно всматривается во что-то в правом углу. Я тоже взглянул туда и, когда глаза мои немного свыклись с темнотой, различил в углу низкую широкую тахту под тяжелым ковром. Но что это — или мне показалось? Поближе к изголовью ковер как будто топорщился. Я шагнул было к нему и тут же в ужасе отпрянул — в этом гнетущем полумраке из-под ковра уставился на меня живой человеческий глаз, уставился прямо, не мигая… Я глянул в сторону Эммы: видит ли это и он?
Он видел.
— И что же дальше? — услышал я его голос. Слова эти были произнесены негромко, но в напряженной тишине комнаты они прозвучали, как выстрел. — Что же дальше? — повторил он.