Либкин умолк. Мы с Эммой переглянулись.
— Живя среди вас, — продолжал Либкин, — и наблюдая, как каждый из вас делает что-то важное и полезное для себя и для всех, я спросил у себя: ну, а ты, Шолом, ты, бездельник, ты, недотепа, ты, горемыка, на что способен ты? Что ты можешь? Ничего? Тогда ложись и умирай… И вот я и собрался…
Либкин умолк. И мы с Эммой молчали. Только слышно было, как в пылающей печи потрескивают дрова.
— Помнишь, Эмка, — начал опять Либкин, положив на место нож, которым до сих пор играл в руке, — ты несколько раз заходил сюда, ко мне, хотел поговорить, предлагал помощь, а я тебе — ни слова в ответ? Ты не понял тогда причины. А причина была в том, что я вынес уже себе тогда приговор и ждал смерти. Ты помешал мне…
— Да, я ничего не понимал тогда, — сказал Эмма, — но такое и понять-то трудно. — И, устремив на Либкина серьезный взгляд, добавил: — Ты тут у нас напорол, Шолом, немало глупостей. Однако самой большой глупостью было подумать, что мы тебе дадим умереть…
Он наполнил рюмку.
— За здравие!
Мы выпили.
Влажно поблескивая глазами, Либкин сказал:
— Как мало нужно для воскресения из мертвых: хорошо натопленная печь и добрая баня…
— Но ты совершишь ошибку еще большую, — заметил Эмма, — полагая, что, воскреснув из мертвых, ты сможешь жить так, как жил до того…
— Это-то я понимаю, — серьезно ответил Либкин, — но что же мне делать?
— Только одно, — ответил Эмма, — д е л а т ь, работать…
Играя пустой рюмкой, Либкин задумчиво заговорил:
— До чего все странно… Лежу я здесь, на тахте, холодный, голодный, а в голове все равно фантазия за фантазией… и возникают герои новых вещей, хватит их на роман, да не на один… Хотите, кое-что расскажу…
Либкин потянулся к бутылке, но Эммануил остановил его:
— Хватит! Сегодня, думаю, больше пить не будем… А по поводу того, Шолом, что ты хочешь рассказать нам, скажу тебе вот что: не надо. — Эмма повернулся ко мне; — Правда ведь, не надо? И вообще, давай отныне и впредь договоримся: мы не выслушаем ни одного твоего слова, коль речь зайдет о каком-нибудь творческом замысле, пока он не будет изображен черным по белому на бумаге. Не смотри на меня так. Твоими устными историями мы сыты по горло… И знай, Шолом, ты растерял среди нас всех своих бывших приверженцев. С сегодняшнего дня мы будем верить только тому, что будет написано пером…
— Ах, пером? — повторил Либкин.
— Да, и вот уговор, — Эмме в голову пришла идея, — мы даем тебе неделю. Хватит тебе недели?
— На что?
— Ровно через неделю мы придем сюда снова, и ты нам прочтешь…
— Что я вам прочту?
— Что захочешь. Это может быть эссе или новелла, глава из рассказа или романа, но главное условие — чтоб черным по белому. Идет?
— Но что это за посягательство на свободу личности! — воскликнул Либкин, комическим движением вознося руки к потолку. — Заступитесь, о боги!..
— Некоторых личностей, — ответил Эмма, — только так и заставишь сделать что-то путное. Потом они же и поблагодарят. А сейчас — на улицу, подышать морозом!
— Что-то не хочется, — стал отнекиваться Либкин.
— Пошли! — настаивал Эмма. — Проветрись хорошенько! Проветри мысли. Дальневосточный мороз имеет чудесное свойство: пустые, ничтожные мысли он вымораживает в два счета, так, что от них не остается и следа. Зато уж те мысли, которые способны перед ним устоять, они-то уж чего-нибудь стоят…
Мы вышли втроем на улицу. Под ногами громко скрипел снег. В небе висела полная луна.
Дойдя до единственного в городе трехэтажного здания, где помещались областной комитет партии и областной исполнительный комитет, мы повернули обратно и зашагали вниз, к Октябрьской улице.
— Вот ты, Шолом, — обратился к Либкину Эммануил, — говорил об обществе там, на Западе, о том, что оно постарше нашего. Это-то ничего, оно старше своей культурой, цивилизацией, и это нам пригодится. Хуже, однако, то, что общество это просто старо, оно одряхлело, его одолевают все старческие болезни, которыми оно пытается заразить и нас…