Эмма задумался. Потом тихо проговорил:
— Что это, — спросил я, — ты вспомнил вдруг Шварцмана?
— Не вдруг, — ответил он и, как бы следя за своими собственными, невысказанными мыслями, добавил: — Много накопилось грязи на земле. Человечество прольет за это еще немало крови…
За роговыми очками печальный взгляд Эммануила был полон решимости, как у человека, заранее готового к чему-то большому и важному.
— Могу доложить, — сказал вдруг Либкин, — что мороз не только вышиб у меня из головы все несто́ящие мысли, но и принялся за меня самого…
— Коль нестоящие мысли вышиб мороз, — сказал Эмма, — можешь идти.
Мы проводили Либкина до дома. Когда его шаги на скрипучей лестнице затихли, Эмма предложил:
— А мы еще немного пройдемся?
— Конечно!
— До моста?
— Пошли!
Луна щедрым холодным светом поливала сопку по ту сторону моста, затихший на морозе город, тонкие контуры далеких возвышенностей.
— Ты только взгляни, что за ночь! — восхищенно сказал Эммануил, заглядевшись на луну.
Затем спросил:
— Как ты думаешь, с чего я это уставился на луну?
— Наверное, было у тебя что рассказать ей…
— Нет, на сей раз она рассказала мне.
— Что?
— Угадай!
— За это не берусь. С луной у каждого свои тайны…
— Так вот — с ее высоты ей все видно, и говорит она мне: «На земле, знаю, еще много нечисти и тьмы. Но света ясного — запомни это! — все же больше…»
— Так и сказала?
— Да, этими словами…
— Верю!
— Верь!
Мы попрощались. Сильной своей худощавой рукой Эмка крепко сжал мою руку и одновременно и весело и серьезно глянул на меня из-под очков.
Улица, город — все вокруг светилось в холодной, прозрачной ясности…
1968—1973
Перевод Л. Ген.
НА ПОЛНОМ ХОДУ
1. У окна
За Байкалом, из-под высокого нагромождения заснеженных скал, круто сомкнутых над длинным туннелем, со стальным грохотом вырвался экспресс и помчался вдоль отвесных горных уступов. Вслед за последним вагоном долго взлетал еще поднятый стремительным движением снежный вихрь.
В каменном безмолвии, гордые, надменные в своей неприступности, застыли горы, ничего не ведая о том, что из прорубленных в них туннелей вырываются поезд за поездом и победным гулом оглашают все вокруг. Словно нехотя, ленивым эхом, горы множили этот гул и снова застывали в снежном безмолвии.
В одном из вагонов в середине поезда жизнь протекала так, как она уже успела установиться за те несколько суток, что пассажиры находились в пути. Длинный вагонный коридор был пуст. Лишь у крайнего к выходу окна стояли плотный высокий мужчина с льняными, зачесанными вверх волосами и совсем юная на вид, в темных кудряшках, девушка — капитан Лаутин и выпускница одного из московских фармацевтических техникумов Надя Симонова, направлявшаяся на работу на Дальний Восток. Она впервые ехала в этих местах, ей все здесь было внове, интересно и немного страшно…
Поезд круто повернул, и девушка в испуге отшатнулась.
— Качает? — улыбнулся Лаутин и поддержал ее за руку. На смуглом запястье ее заметив плоский кружок часов, спросил: — Стоят?
— Что вы!
— Бегут?
— Не выдумывайте!
— Но они показывают странное время…
— Ах, — улыбнулась Надя, — это еще московское.
— Но мы уже четвертые сутки в пути.
— В Хабаровске сразу переведу их на все семь часов вперед. А сколько теперь?
— Десять.
— Большой станции не предвидится?
— Как будто нет. Что вы читаете? — показал он на книгу в ее руке.
— Взяла здесь, в поездной библиотечке. Герман Титов…
Из полуоткрытых дверей их купе то и дело доносился громкий стук костяшек — там без устали «забивали козла». От него целыми часами и спасались Симонова и Лаутин здесь, у окна. То молча, а то беседуя, они все время не отрывали глаз от проносившихся мимо бесконечных зимних пейзажей.
— Вы не заметили, — сказал Лаутин, — немного ранее тут промчался бухгалтер Гнезин из восьмого купе, — злой — страшно!
— Не заметила, — сказала Надя. — Не могу оторваться от окна. Что за чудо, смотрите… Гнезин, говорите? Такой же злой, как вчера?