— Мы с Лилей сами дорогу найдем. — И потянула подругу за рукав. — Пошли, Лилька, уже поздно!
Гиршке махнул рукой и отошел в сторону. Девушки ушли, а ребята долго гуляли еще по центральной улице. Разговор больше всего вертелся вокруг Либкина.
— Ну и хлопец! Ну и добрый же молодец, а?
— И где только Эмка его раздобыл!
— Эмка — да не раздобудет! У него особый нюх на таких!
— Слыхали, сколько у него разных тем, сюжетов! Так и сыплет ими, как из рога изобилия!
Один, второй, третий, дойдя до своего дома, прощались. Компания редела. И вот мы остались втроем — я, Гиршке и немолодой уже журналист, работавший на радио.
— А не кажется ли вам, ребята, — сказал журналист, — что этого самого Либкина Эмка привез сюда на свою же голову?
— Как это?
— Не заметили разве, какими глазами смотрела на него Галя?
— Ну и что?
— А то!
— Галя Эмку никогда ни на кого не променяет.
— Ни на кого из нас, — ответил журналист. — Но вот когда откуда ни возьмись сваливается на голову такой вот удалец… Комплекция!.. Борода!.. Чего в сравнении с ним стоит Эмка со всеми его талантами? Кожа да кости да очки в придачу?.. А к такому, как этот Либкин, чтобы вы знали, женщины даже помимо воли идут сами, как кролики в пасть к удаву…
— Циник… Ты мерзкий циник! — крикнул Гиршке и, весь дрожа, встал перед журналистом.
Тот посмотрел на него сверху вниз и спокойно промолвил:
— Твое счастье, Гиршке, что ты пьян и что я уже почти дома. Адье!
Мы остались с Гиршке вдвоем. Он весь как-то съежился и, пряча голову в плечи, молча шагал, угрюмо глядя себе под ноги.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Все же?
Он не ответил.
— Сима?
— Что — Сима?
— Хватит тебе притворяться.
— Да не в Симе дело, — недовольно буркнул он.
Облака беспрерывной чередой плыли навстречу луне, стоявшей в самой середине неба. Кроме нас, в этот поздний час на улице никого не было, и в тишине отчетливо раздавались наши шаги по деревянным мосткам.
В лунном свете глаза Гиршке, устремленные на меня, казались зелеными. Обычно скрытный, молчаливый, он вдруг заговорил мягко, плавно, но с большими паузами, словно вытягивая слова из потаенного колодца где-то внутри себя. Я уже привык к этой его манере разговаривать и не торопил его.
— Я все думаю об этом человеке, — сказал Гиршке, — о Либкине…
Помолчав, добавил:
— Все хвалят его, не нахвалятся. И Эмка…
Глядя на меня в упор, он спросил:
— А ты вот что думаешь, только откровенно?
По правде говоря, я еще толком не разобрался в своих мыслях и сказал об этом Гиршке. Тот испытующе посмотрел мне в глаза и сказал:
— А меня вот точно обухом по голове ударили…
— Зачем же такие страшные слова? — спросил я.
— Зачем? Вот все мы живем здесь, работаем. Каждый занят своим делом, и каждому из нас кажется, что от него есть какой-то прок. Кое-чего мы уже добились, глядишь, со временем добьемся и большего и для нас, и для тех, кто будет после…
Гиршке вдруг остановился:
— Хочешь, открою тебе секрет?
— ?!
— Я пишу роман. Об этом никто еще не знает.
— В стихах?
— Нет, в прозе. Считаю, что романы надо писать только в прозе. Если ты, конечно, не Пушкин. Хочешь знать, о чем роман? О нас с тобой. О таких, как мы, молодых. И о тех, кто постарше, тоже. Из разных мест приехали сюда, в тайгу, люди, и вот все вместе, — такие разные, такие непохожие — а это и надо показать в романе, — делаем одно общее дело. И мне казалось, что, как и мы все, я тоже способен кое-что сделать — например, написать задуманный роман.
— Ну и прекрасно, — заметил я.
Мое замечание Гиршке пропустил мимо ушей.
— Но вот сегодня я вдруг почувствовал, что ни я, ни ты никогда ничего путного не сделаем, понимаешь?
— Нет, не понимаю, — ответил я.
— Не понимаешь? — Гиршке недоверчиво взглянул на меня. — Тогда тебе легче!
Губы его скривились в иронической усмешке, и он продолжал:
— Вот Шолом Либкин — кто он есть? Человек? Нет, живой фейерверк! Замыслы, сюжеты — целая прорва, так и сыплются, словно манна небесная… Ну, а записать, зафиксировать их на бумаге? Ты бы послушал, что он ответил нашей Лильке, когда та спросила, много ли им уже написано, или «реализовано», как она выразилась. Я сидел при этом, и меня чуть не взорвало! Оказывается, написать — для него это последнее дело. Главное — замысел. Понимаешь? А я? Скажу о себе. О тебе и о других не знаю. Может, вы мастаки еще похлеще Либкина. Дай вам бог!