«Мамашка», что-то нервно передвигая на своем столе, оправдывалась:
— У всех протезистов клиенты ходят домой. Почему-сь нам нельзя?
— Тогда мойте после них пол. И за кошку вам надо мыть. Сколько раз с ней пройдете. Туда-сюда, туда-сюда. Грязь волочёте, а мыть не хотите. В коммуналке должен быть порядок! А тут прямо под носом клиенты ходют. Написать бы на вас куда следует. Проверить — может быть, ворюги.
— Почему-сь вдруг ворюги?! — заискивала «мамашка». — Вон Виктор туфли шьет. Может, из казенного материала… А у вас все чисто…
Как и всегда, шум на кухне вдруг затих, и женщины разошлись по своим комнатам.
Первые месяцы Юна на новой квартире почти не бывала. Она продолжала жить в семиметровке и спать на Панином матраце.
В Гнесинское училище показываться ей не пришлось. Спустя месяц после смерти Фроси муж Евгении Петровны устроил Юну лаборанткой в один из НИИ.
— Сейчас век техники. При НИИ есть вечерний техникум. Будет она специалистом, — убеждал он почему-то Евгению Петровну, а не Юну. Будто решалась дальнейшая судьба его жены.
— Но Юночка же закончила музыкальную школу. И Фрося хотела… — возражала Рождественская.
Но тут вмешалась в разговор Паня, без которой в подвальном обществе ни одно дело не решалось:
— Пициальность типерича надо. Неужели так? Папанька привез. Рязани ехали. Нянькой была. Пициальность — всё.
Новое слово, появившееся в ее обиходе, ей очень нравилось.
— Пусть у Юнки будет…
— Ну вот, вы снова Рязань, папаньку вспомнили. Еще Прохорова поминать будете. Здесь, можно сказать, судьба девочки решается, — недовольно пожала плечами Евгения Петровна.
Но Владимир Федорович настаивал, чтобы Юна пошла работать в НИИ и за три года закончила техникум.
Так решилась ее судьба. Она стала лаборанткой и студенткой техникума.
Когда Серафим вернулся из поездки к морю, она работала и училась. О смерти Фроси он узнал из письма Елизаветы Николаевны. Ему захотелось написать Юне, нет, лететь к ней! Он ощутил чувство вины перед Юной… но — не полетел и не написал…
В Москве стояла осень. Ветер обрывал листья деревьев, все сильнее задувал в оконные щели. Небо было свинцовым от тяжелых, низко нависших над землей облаков.
К тому времени в НИИ, где работала Юна, у нее появился друг Лаврушечка. Отслужив пять лет на фронте, Лаврушечка за несколько месяцев до Юны появился в том же отделе. Звали его — Анатолий Иванович, фамилия была Лавров. Он был ладно скроен, среднего роста, розовощекий крепыш с голливудской улыбкой. Когда сильно волновался, на лбу у него выступали мелкие капельки пота, которые он небрежно промокал носовым платком. Большинство мужчин носили брюки-дудочки, а Анатолий, отдавая должное морскому прошлому, продолжал ходить в черных клешах, подметая ими полы лаборатории и тротуары улиц.
Жил он по соседству с Юной, в той самой гостинице «Север», где встречался Пушкин с Мицкевичем. Даже комната была тем самым номером, где два великих поэта и гражданина вели разговоры о судьбах своих народов…
Войдя в лабораторию, куда ей помог поступить дядя Володя, первым Юна увидела Лаврушечку. Он стоял спиной к двери на верстаке. Головы его не было видно. Юна увидела клеши и прыснула со смеху. Лаврушечка соскочил с верстака.
— Что это за фуфела свалилась к нам? — делая серьезное лицо, спросил он.
Юна была в трехматерчатом своем комбинированном платье, плечи которого свисали то с одного, то с другого плеча. Она молчала, недоуменно смотря на него, моргая ресницами.
— Ты чевой-то моргалки включила? Ну-ка выключи. Энергию нечего зазря тратить. Экономно надо жить, — все так же серьезно продолжал Лаврушечка. — Ты чья же будешь, фуфелка?
— Лаборантка ваша. Ты, между прочим, тоже не Жан Марэ, — придя в себя, прыснула опять Юна. Она переняла манеру Евгении Петровны независимо от возраста ко всем незнакомым людям обращаться на «вы». А с ним почему-то сразу, не задумываясь, стала на «ты».
В это время на экранах Москвы шел фильм «Опасное сходство». Многие женщины и девчонки были без ума от Жана Марэ, видели в нем эталон мужской доблести и красоты. Лаврушечке было далеко до Жана Марэ. Перед девушкой стоял парень с веселыми глазами.
— Тебя как зовут, фуфелка?
— А тебя, Швандя?
— Это что же, огрызаться старшему по званию?! — Анатолий Лавров числился старшим техником. — Ну-ка говори, как зовут.
Юна не может понять до сих пор, почему, никогда не вспоминая своего детского прозвища, вдруг выпалила:
— Челюскин!
— Не, — покачал головой Лаврушечка, — Челюскин был бравый мужик. А ты фуфелка. Ну, пожалуй, молоток! Подрастешь — кувалдой станешь. Да ладно. Твоя взяла. Я — Анатолий Иванович Лавров, — и он протянул Юне руку.