— Ну, фуфелка, ты и даешь! Женщина все может! Теперь понятно, почему из всех передряг Россия выходила невредимой. Бабы ее спасали, а не мы, мужики. Умеете вы работать, просто зависть берет. Небось и спутник вы запустили. Страну на весь мир прославили.
Юна в ответ весело смеялась:
— Я-то какое отношения к спутнику имею?
— В стране живешь, где первый спутник запустили, — уже серьезно внушал ей Лаврушечка, — стало быть, имеешь.
Миропонимание Юны было еще молодым, несформировавшимся. На какое-то мгновение слова Лаврушечки приковывали к себе ее внимание, но тут же обыденность отвлекала, и те слова казались высокопарными и не имеющими к ней отношения.
Однажды в обеденный перерыв на опытный завод при НИИ приехала актерская бригада. И с ней Серафим. Он работал в редакции газеты и был разъездным корреспондентом. Вот ему и поручили подготовить репортаж о встрече артистов с рабочими. К тому времени Юна уже не вспоминала о Симке, о той ночи. Смерть Фроси, работа, учеба — все это отвлекло, увело в сторону.
Серафим растерянно улыбался, недоуменно уставившись на нее.
— Я здесь работаю, — отвечая на его немой вопрос, произнесла Юна.
— А я, как приехал с юга, искал тебя…
Она исподлобья посмотрела на него: «Зачем он врет? Я ведь ничего от него не хочу, ни о чем не спрашиваю».
— Тебя сразу не узнать, — продолжал Серафим. — Повзрослела. Косы отрезала. Как же ты живешь без Фроси?
В его словах Юне послышалась участливость, и у Юны непроизвольно вырвалось:
— Сама не знаю — как. Все кажется, вот-вот увижу ее. Недавно окликнула незнакомую женщину: «Мама». Мамин голос слышу… — Она замолчала, опустила глаза.
А Сима увидел тень на щеках от длинных ресниц, почувствовал ее отрешенность и поймал себя на том, что эта девушка опять, как и несколько месяцев назад, волнует его.
— Что делаешь сегодня после работы?
— Иду учиться.
— Жаль. Мы могли бы пойти куда-нибудь вместе. Я ведь соскучился по тебе.
С этого дня Юна уже не жила в подвале. Она перебралась в новую комнату… Ночевать Сима у нее не оставался — беспокоился о ее репутации. Встречались они на квартире его товарища.
Своего отношения к Серафиму Юна ясно определить не могла. Ей льстило, конечно, что он журналист, что у него есть маленькая слава, но теперь она еще видела в Серафиме то, чего в детстве порой не замечала: он умел подольститься к тем, кому хотел понравиться, и унизить даже товарища, если это было в его интересах.
Однако встречаться с Серафимом Юна продолжала. Правда, в их отношениях она не чувствовала того дружеского участия, с каким относился к ней Лаврушечка.
Однажды Юна попыталась рассказать Серафиму про тумблер и конденсатор, про панель пульта, рассказала, как Лаврушечка внушал ей, что она — «часть народа», «часть судьбы народа». Сима недоверчиво посмотрел на нее, а затем громко захохотал:
— Ты что — свихнулась?! Первый класс заканчиваешь? Юнчик, от твоих лозунгов можно обалдеть!
Сначала издевки Серафима приводили Юну в замешательство, она внутренне вся съеживалась, начиная чувствовать свою неполноценность. А потом просто перестала посвящать Серафима в свои мысли, в свои рабочие дела и все реже обращалась к торжественным высказываниям Лаврушечки.
И все-таки с Серафимом ей было интересно: ведь он, безусловно, умнее, образованнее, интеллектуальнее не только ее, но и столь почитаемого ею Лаврушечки.
Бывая у Серафима дома, она любила рыться в книгах, купленных им по большей части у букинистов. От некоторых книг исходил аромат, напоминая Юне запах концертного платья Рождественской. Из многих фолиантов, перебираемых Юной, одна книга, в синем сафьяновом переплете, «Чтец-декламатор», с закладкой — воздушной балериной на ниточке — почему-то волновала ее особенно. Забравшись с ногами в старое, с одним подлокотником кресло, она внимательно разглядывала строки, выведенные чьим-то старательным почерком.
Это были стихи, написанные на отдельном листочке… Стихи Игоря Северянина.
Королева, экипаж представлялись ей атрибутами неизвестной красивой жизни, о которой она мечтала в детстве и о которой вдруг вспомнила при чтении этих строк. Королевой ей виделась Евгения Петровна…
Назавтра Юна неслась в свою «лаб» к приборам. Она металась между дружбой с Лаврушечкой и встречами с Серафимом. Лабораторией, торжественными речами Анатолия и — вечерами — сатанинским, вкрадчивым пением Вертинского, интеллектуальностью и «престижностью» журналистской профессии Серафима.