— Валентину помнишь? — кладя трубку на рычаг, спросил Корнеев Ахрименко. — Маленькая, с приплюснутым носом. Ты еще сказал, что ее лицо можно спутать с начищенным дном сковородки — так гладко все на нем. Говорит, что млеет от любви. Говорит, что скучает за мной…
Он закинул ногу на ногу и начал отхлебывать, смакуя, кофе.
«А еще аристократа корчит! Знатока литературы и искусства, — Юна подумала о нем с неприязнью. — Да он просто дешевка».
Она вдруг вспомнила словцо дворового жаргона. Из того времени, когда мальчишки ее дома, подрастая, начали «строить из себя» подворотнюю шпану и отпускать различные хлесткие словечки. Понятием «дешевка» они определяли показушников и хвастунов.
Подумать только, как он произносит «благодарствую» и «ца-ллу-ую»! На старинный манер. Как все в нем нарочито и неестественно! Как он претенциозен в своей откровенности и наигранной раскрепощенности! Он будто все время позирует и сам за собой наблюдает со стороны.
Позже она узнала, что за этими «манерами» Саша скрывает неуверенность в себе, закомплексованность, несамостоятельность.
А тем временем в беседе за кофе наступила пауза. Неожиданно Корнеев, посмотрев на Юну, произнес:
— У вас очень чистые глаза…
Юна с удивлением взглянула на него.
— Что, не так? — он с напускным равнодушием стал изучать ее лицо.
Когда Юна пошла домой, Корнеев проводил ее до метро.
— Дай-ка твой телефончик, — сказал он, прощаясь.
— Мы, кажется, на брудершафт не пили, — рассердилась Юна.
— Ничего, еще успеем, — спокойно отреагировал Саша. — Ну так говори же телефончик!..
Юна почувствовала, что интересует его, и не без ехидства спросила:
— Я вам понравилась?
— Не сказать, чтобы очень, — ответил Корнеев. — Имя Юна мне уж точно не нравится. Юна, Юнга, Дюна. Черт знает что. Я тебя буду звать Тапиром.
— Это что, будет конспиративная кличка?
— Нет. Имя только для меня. Я люблю тапиров, вообще зверюшек люблю. А ты видела тапиров? Покажем. У них хоботочек на мордочке. У тебя такой же, — и он нежно провел пальцем по ее носу.
Телефончик Юна ему дала.
— Ну, оревуар. Я тебе как-нибудь позвоню. А про верного «друга-товарища» забудь. Женщина другом быть не может. Она — или жена, или любовница.
А через неделю Корнеев позвонил ей в НИИ. Она сама сняла трубку и сразу узнала его бархатистый голос:
— Тапирюшка! Это я.
В «тапирюшке» было столько нежности, что у нее вдруг захватило дух.
— Я вас узнала.
— Тапирчик, ты обедал? Еще не успел?! — его обычное «ничего» опередило ее ответ. — Ничего, я тут прихватил пару бутербродов и яблоко для различных зверюшек. Поделимся. А копытцам тепло? В тот раз ты была в легких ботиночках.
— А что?
— Как смотришь насчет путешествия в зоопарк? Погуляем. С родственниками там тебя познакомлю. На большее я пока не взойду.
— Не знаю. Я же на работе…
— А ты уйди.
— Попробую.
— Я жду у входа. Ца-ллу-ую, детка.
Уже звучали гудки отбоя, а Юна все еще стояла с трубкой в руках, и «ца-ллу-ую, детка» напомнило о первой их встрече, когда он вот так же говорил другой женщине, а потом сказал: «Млеет от любви. Скучает за мной…»
В зоопарк Юна с ним не поехала. Но через полтора часа Юна опять услышала в трубке его бархатистый голос:
— Ты что, еще не выехала?
— Я раздумала. И вообще вы мне больше не звоните! — Юна бросила трубку, в душе все ж надеясь, что он перезвонит и спросит ее: «В чем дело? Почему ты так себя ведешь?»
Но Корнеев больше не позвонил. А на другой день в ушах у нее то и дело звучал его голос: «А копытцам тепло?» Может быть, потому, что Серафим никогда не спрашивал, сыта ли она, тепло ли одета. Такие проблемы его никогда не волновали. Правда, он мог позвать ее к себе, сказав, чтобы она взяла такси и что он встретит у парадного и расплатится. Но дальше подобных забот его внимание к ней не шло.
И Юна к этому привыкла. На старой квартире за ней приглядывали Паня и Рождественская. Паня иной раз говорила Рождественской:
— Девка-то того. Изработалась. Вона тухли каки. Носки с дырой.
Рождественская, будто и в самом деле была виновата в том, что Юна плохо одета, начинала оправдываться: деньги, мол, на туфли Юне собрала, но без примерки не купишь. Паня до тех пор донимала Юну, пока они с Рождественской что-нибудь ей не покупали.
Но Пани давно нет в живых. И Юна давно перестала давать Рождественской десятки с зарплат. С того дня, как она сама купила себе платье. На работе. Надо было сразу выложить всю сумму, иначе платье не отдавали, а Юне платье очень шло, и она забрала все, что скопила Рождественская. Увидев платье, та всплеснула руками: