В юности она жила на Пресне и прекрасно помнила события 1905 года, но связно рассказать о них не умела.
— Он хороший, — говорила Паня о студенте Николае Шмите. — И все…
— А как он выглядел, Паня?
— Он хороший, — стояла она на своем.
Но иногда на нее, что называется, «находило», и она начинала говорить складно, даже помнила героев былинных сказаний. Вспоминала о своей былой силе, о времени, когда она жила «на спальнях» (по-нынешнему в общежитии) мануфактуры Прохорова.
— Чай, не Илья Муромец была, силу-то не мерила, а управляться со всем успевала. Я куски сшивала. Потом их в клетку складывала. До сорока штук! Усталость на тебя как гиря чугунная навалится. Прилечь надо бы, нет же — в кино побежишь… — Она вдруг спотыкалась, складный рассказ обрывался, и Паня продолжала в свойственной ей манере: — Бывалу, идешь оттеда… С бань… поднимешь, она… на себе ее… она мокрая, ватная-то одеялу. Ничего… Типерича чижело шерстяную. Еще в живой воде полоскала.
А перевести это можно было так: когда жила в общежитии, могла запросто постирать ватное одеяло в банях, находившихся недалеко от общежития, а затем в «живой воде» Москвы-реки еще и прополоскать. Теперь силы нет даже на покрывало…
Другая соседка, Рождественская, была особой экзальтированной и не в меру кокетливой. Встречаясь с теми, кого она давно не видела, неизменно спрашивала: «Как я выгляжу?» И не дай бог было сказать, что она сдала. Евгения Петровна начинала взволнованно оправдываться: видите ли, она перенервничала с сыном.
Рождественская была моложе Пани лет на пятнадцать. В двадцатые годы немного занималась в балетной студии, во время войны была в концертной бригаде. А теперь Евгения Петровна работала пианисткой в джазе ресторана. Домой она возвращалась обычно среди ночи, а то и под утро. Была Рождественская набожной, ходила в церковь замаливать грехи и просить здоровья Коленьке — Курбаши. Была начитанна, интеллигентна — ко всем обращалась на «вы», независимо от возраста.
Паня и Рождественская то «смотрели волком» друг на друга, то вдруг проникались взаимной симпатией и почти весь день были неразлучны. Тогда Паня в который раз рассказывала соседке о своих детских годах.
— Типерича неужели как раньше, типерича хорошо, — глубокомысленно изрекала она. И поясняла, почему хорошо, — маленьких девочек в няньки теперь отдавать запрещено.
Рождественская играла ей на чудом уцелевшем, непонятно каким образом втиснутом в полуподвал рояле «Беккер» иногда «Революционный марш» Шопена, иногда этюды Листа.
В эти благостные часы Паня сидела, вздыхала, потом тихонько вставала, а через минуту появлялась с припасенной четвертинкой водки и миской квашеной капусты, которую готовила по строго «секретному» рецепту. Она даже и шинковала ее тогда, когда в квартире никого не было. Женщины выпивали, затем Рождественская снова садилась к роялю.
— Прасковья Яковлевна, — томно щебетала Рождественская, закатив глаза, — что хотелось бы вам услышать?
— Давай лучше споем, — отвечала Паня. — Во́ песня есть: солдат с фронта шел. Посмотрел, а у него дома нет и родных никого. Пошел он на кладбище, поставил на могилку бутылочку, выпил… — И Паня в голос что было мочи завывала:
— Но это же невозможно слушать! — Рождественская пожимала плечами, рот ее кисло кривился; она вскидывала руки, кончиками пальцев касаясь висков.
А дворничиха уже извлекала из своей памяти родную деревенскую песню Рязанской губернии:
Паня не пела, а надсадно кричала:
— Да замолчите же вы! — взрывалась Рождественская. — Ах, до чего я докатилась — музицирую неотесанной деревенщине!
Тогда Паня злилась:
— Сволочь, буржуйка недобитая! — кричала она. — Сволочь!
Евгения Петровна пулей выскакивала из-за рояля в кухню и звала Фросю, приглашала в свидетельницы:
— Фрося, ты только послушай, что она говорит! (Фросю она сразу стала звать на «ты».) Ты ведь девушка образованная, войну прошла. Святым делом занимаешься — ребенка на ноги ставишь. Скажи, за что она меня тиранит? У меня муж на фронте погиб!