Фрося обычно молчала.
— Господи, тиранют?! Слово-то какое, нерусское, — с издевкой подхватывала Паня. И тут же начинала бормотать абракадабру: — Мясу мою видела, исть буду.
Юна хорошо запомнила эти вечера в подвале. Ей нравилась яркая Рождественская, с алым румянцем на щеках, изумрудными глазами, с блестящими темными волосами, уложенными валиком. Одевалась та с шиком — не было женщины во дворе, которая могла сравниться с культурной Евгенией Петровной.
— У меня такая работа. Обязана быть хорошо одетой, — много раз слышала Юна от нее.
Иногда по утрам девочка видела уходящих от Рождественской гостей, чаще всего офицеров, молодцевато подтянутых, хотя, возможно, до конца не осознавших, как они сюда попали…
Рождественская учила Юну играть на фортепьяно. Юна мечтала научиться играть, как «тетя Женя». Того же хотела и Фрося. Ну, уж если не так, как Рождественская, то хотя бы смогла сыграть любимую песню Пани «Гуляет по Дону казак молодой». Юна как-то попробовала подобрать мотив на слух, и неплохо получилось.
— Тебе, Фрося, надо девочку специалистам показать, — говорила Рождественская, — у нее прекрасная музыкальная память.
Фрося задумывалась, но ничего не предпринимала. Ей, конечно, хотелось обучить Юну музыке. Но у нее было слишком много других забот — накормить, обуть, а главное — дать образование Юне. Сама Фрося, хотя Рождественская и называла ее «образованной девушкой», успела закончить лишь семь классов.
«Осенью, — думала Фрося, — я тоже пойду учиться. Будут две школьницы». Она хотела, чтобы Юне никогда не было стыдно за нее, чтобы она могла быть для нее примером. Для Фроси было непреложно — она отвечает за Юну не только перед памятью ее матери, но и перед своим погибшим женихом. Однако пойти учиться ей так и не удалось. Работа и заботы по дому забирали все ее силы.
…Юна часто убегала на задний двор смотреть, как работают пленные. Они ремонтировали разрушенный бомбой флигель. То были первые и последние немцы, которых она запомнила из военного детства. В ее представлении (по карикатурам и рассказам взрослых) немцы должны были походить на страшных зверей. А тут она увидела обыкновенных тихих людей. Немцы даже улыбались ей, особенно один рыженький, курносый, молодой. Во время перерывов он часто играл на губной гармошке.
Был холодный зимний день. Мороз был такой, что заиндевевшие ветки деревьев позванивали при порывах ветра. Фрося стирала, потом она должна была еще приготовить поесть и через несколько часов идти на дежурство. Юна канючила, просилась гулять.
Фрося, прекратив стирку, вытерла мыльные руки о сухую тряпку, начала собирать девочку во двор.
— Боже, валенок-то совсем дырявый! — услышала Юна. Она увидела, как мама всунула руку в валенок и покрутила его из стороны в сторону. — Ладно, доча, завтра обязательно пойду куплю галоши. Ну, иди… Все лучше на воздухе.
— Медхен, ком хер, — поманил Юну рыжий немец.
Она несмело сделала несколько шагов.
— Медхен, мексин, — еще раз повторил он и протянул ей гармошку.
Юна подскочила к нему, выхватила гармошку и стремглав бросилась бежать. А он стоял и улыбался. Юна поднесла гармошку к губам, дунула. Раздался дрожащий нежный звук.
— Мам, угадай, что у меня? — хитро улыбаясь, держа руки за спиной, спросила Юна, вернувшись домой.
— Откуда ж я знаю?
— А вот что! — девочка запрыгала и начала вертеть гармошкой перед лицом Фроси.
— Доча, откуда это у тебя?
— Немец дал! — просияла Юна.
— Немец?! — вскрикнула Фрося и схватила гармошку. — Где этот немец?!
— На заднем дворе.
— Идем, покажешь.
Как была, в халате, с растрепавшимися волосами, едва накинув шинель, Фрося выскочила во двор.
— Забери свою гармошку! — сорвавшимся, хриплым голосом крикнула она немцу — тому самому, на которого кивнула Юна.
— Вас? — в глазах у немца застыло недоумение.
— Не нужна нам твоя гармошка! — Фрося ожесточенно впилась пальцами в полы шинели.
— Вас? — немец, бледнея, отступал от нее.
— Когда ее расстреливал, сам небось на гармошке играл? — Фрося вспомнила то болото, расстрелянных… — Чтоб вы сдохли, фашисты проклятые!
— Фройлян, медхен презент, псшениг, — бормотал немец, то предлагая, то пряча в карман гармошку, которую держал в руке. — Их бин нихт фашист!
Фрося неожиданно обмякла, опустилась на бревно, валявшееся рядом, и заплакала.
— Что же я делаю, что же я делаю?! Мне ведь тебя добру завещано учить! Давай гармошку, — устало сказала она немцу.