Юна ясно ощутила, что попала в полную зависимость от Корнеева, как материальную, так и духовную; что мыслит, как он; что незаметно для себя во всем подражает ему. Даже многие любимые его словечки употребляет к месту и ни к месту.
И стыдно стало ей еще и потому, что ранила близкого человека — Рождественскую:
— У вас рабская психология! Вам надо ее в себе уничтожать! Все вкалываете, давно могли бы жить на пенсию.
Приехала тогда взять денег в долг, а начала поучать бывшую соседку, как той надо жить. Однако Евгения Петровна достойно ей ответила:
— Не могу сидеть сложа руки, как беспомощная старуха…
А если в самом деле Евгения Петровна не может жить без работы? Вполне возможно, что ресторанный оркестр действительно продлевает ей жизнь. Если не хочет тетя Женя идти на пенсию, нужно ли думать, что у нее что-то не в порядке с психикой? Нет свободы духа и инициативы мышления, нет раскрепощенности? Ведь Евгения Петровна как раз видит свою «раскрепощенность» в возможности трудиться и хотя бы маленькой толикой давать людям радость.
Евгения Петровна была интеллигентна. Она не стала, как Тамара Владимировна, которой Юна некогда сделала такое же замечание, отвечать словом «дура». Тетя Женя сказала так:
— Твой возлюбленный, — она никак не желала Корнеева считать мужем, — развратил тебя. Он вывалял твою душу в грязи. Ему нестерпимо, чтобы ты была лучше, светлее его. Поэтому забивает тебе голову пошлостью. Да, да, он пошляк! И циник! И вся его «свобода духа» — от пошлости и лености! Нет у него ничего святого за душой! Уж лучше бы пошла замуж за Серафима…
— Я люблю Корнеева, и никого больше, — ответила Юна. — Мне с ним интересно. Он мне как мать и отец, муж и брат — все вместе. Поймите это, тетя Женя! Вам он пошляком кажется, потому что не признает загса. Только обыватели стремятся в загс!
Юна хорошо понимала, что Рождественская имела в виду более серьезные вещи, но решила повернуть разговор в такое русло, чтобы сбить Евгению Петровну с толку. Еще хорошо, что не произнесла слово «быдло», которое в последнее время все чаще употреблял Корнеев, когда хотел сказать, что тот или иной человек стоит ниже их по культурному уровню. Она сказала «обыватели».
— А интеллигентные люди и так доверяют друг другу. Они… — тут Юна умолкла, поймав себя на том, что говорит не то, что думает сама, а повторяет слова Корнеева. — И зачем вы Симку вспомнили?
Рождественская «клюнула» на поворот в разговоре.
— Елизавета Николаевна, его мать, несколько раз ко мне приезжала, — сказала Рождественская. — Просила, чтобы я с тобой поговорила. Нравилась ты Симке. И женился бы он на тебе по-настоящему, а не как «этот», — она никогда не называла Корнеева по имени. — Я с тобой о Серафиме никогда не говорила. Все ждала, что сама скажешь. Да и Паню не хотела расстраивать. Она на тебя, как на икону, молилась. Лишь бы у «девки того, как у людей».
Когда Корнеев исчез на сей раз и Юна прибежала к Евгении Петровне, скрывшись от насмешек соседей, а по сути — от себя, своих мыслей, своего стыда, первыми словами тети Жени были:
— Ты не забыла, что скоро годовщина — десять лет со дня смерти Фроси? Как время быстро летит! Будто только вчера ее хоронили. А «этот» собирается с тобой на кладбище?
Что могла ответить Юна тете Жене, когда вообще не знала, где он и что с ним. Конечно, день смерти мамы она не забыла, но то, что задумала — поставить надгробие, — сделать не смогла. И ограду тоже. А врать нет сил. Такая тоска на душе!..
— Тетя Женя, — еле слышно спросила вместо ответа Юна, — можно я у вас немного поживу? — И, опустив глаза, тихо добавила: — Тошно мне. Хоть из окна бросайся!
— Еще что надумала, — спокойно проговорила Евгения Петровна, — что, Фрося для того тебя и спасала, и воспитывала, чтобы ее доча из окна прыгала?!
Рождественская подошла и потрепала Юну по волосам, как в детстве.
— Богу молиться надо, что бросил «этот», — и перекрестилась. — Может, теперь ты за ум возьмешься. На работу пойдешь. А пожить у меня можешь. Живи. Видишь, две комнаты теперь у нас.
«Нет. Надо все с ним порвать», — решила Юна.
В тот же день Юна поехала на кладбище и посадила на могиле Фроси анютины глазки, которые та очень любила. Тут же, стоя у могильного холмика, она твердо решила, что, когда начнет работать, первые деньги потратит на ограду и надгробие.
У Рождественской Юна прожила уже больше недели, когда там ее разыскал Корнеев. И опять убедил ее, что никто, кроме нее, ему не нужен, а исчез неожиданно потому, что не смог ее предупредить. Подвернулась хорошая командировка, в гостинице договорился с ходу.