Выбрать главу

Григорий Пантелеевич подмигивал зачем-то слушателям и начинал новую частушку:

Полно, мать моя родная, Полно плакать обо мне, Ведь не всех же, дорогая, Убивают на войне!

После проигрыша новая неизвестная частушка срывалась с губ Мокану:

Нынче новые права — Старых девок на дрова: Девятнадцати — любить! Двадцати пяти — рубить!

Григорий Пантелеевич родился в Кишиневе в семье наборщика. Заброшенный судьбой в Москву, он прижился на ее почве и даже с годами избавился от акцента, только иногда из слов, произносимых Мокану, куда-то ускальзывал мягкий знак или, наоборот, неуместно пристраивался после «л»: «впольне» вместо «вполне» говорил Григорий Пантелеевич и «машинално» вместо «машинально».

Очень часто в обед сотрудники редакции ходили есть пирожки и пить кофе в хлебный отдел гастронома, расположенного в высотном здании, которое заслоняло собой полнеба и хорошо было видно из окон редакции. Григорий Пантелеевич обедал в своем кабинете — еду ему приносила жена, статная красавица, на целую голову выше Мокану. Они были очень странной семейной парой. Так казалось Юне, потому что было непонятно ей, чем мог Григорий Пантелеевич привлечь такую женщину, — жена Мокану по-настоящему была красива даже в старости, а в юности, наверно, тем более.

— Гришенька, — доносился из-за двери кабинета Мокану ласковый голос его жены, — котлетки попробуй, диетические, только что пожарила.

Григорий Пантелеевич что-то недовольно отвечал — может быть, укорял жену за этот тон, казавшийся ему неуместным в служебной обстановке.

Кроме Мокану, еще один мужчина работал в редакции на должности, которую редко занимают мужчины, — курьера. Звали его Ленечкой, было ему за тридцать.

Как и Григорий Пантелеевич, он был контужен — только уже в Великую Отечественную, осенью сорок первого, во время бомбежки. Мокану лет пятнадцать назад встретил его на трамвайной остановке у зоопарка. Просительно улыбаясь, Ленечка стоял с протянутой рукой. Видимо, другой человек на месте Григория Пантелеевича прошел бы мимо, да и проходили мимо сотни людей, а Мокану разговорился с Ленечкой, выведал, что и как, взял за руку, привел к начальству, и на следующий день в редакции появился новый курьер.

Работы у Ленечки было немного — отнести гранки в типографию, принести их из типографии. Время от времени он ездил к кому-нибудь из заболевших авторов на дом, отвозя корректуру им и привозя назад. Большую же часть времени Ленечка сидел неподалеку от двери в кабинете Мокану, и стоило Григорию Пантелеевичу появиться в большой комнате, как Ленечка моментально вскакивал, вопросительно заглядывал в глаза Григорию Пантелеевичу: не надо ли что-нибудь сделать?

В своем развитии Ленечка застыл годах на одиннадцати, когда его контузило. Он очень любил сладости и мог целый день проходить с леденцом за щекой. Все сотрудницы (и Юна тоже) время от времени покупали ему их, и, принимая кулек с леденцами, Ленечка благодарил, заикаясь, и глаза его светлели, и у всех женщин от этого теплело на душе.

Неожиданно для самой себя Юна обрела в маленьком коллективе редакции врага. Врагом этим оказалась заместитель Григория. Пантелеевича — Ираида Семеновна, женщина, бывшая в молодости, судя по всему, видной, но теперь поблекшая, словно георгин, тронутый морозом.

Вражда между Юной и Ираидой Семеновной возникла незаметно, почти никогда не проявлялась явно, но обе относились друг к другу настороженно. А причина вражды заключалась в том, что Ираида, оказывается, спала и видела себя сидящей на месте Мокану. Она явно не подходила для этой должности, она и замом стала случайно, потому что иной кандидатуры не нашлось, а человека со стороны руководство института приглашать не стало, но, оказавшись в ранге начальства, Ираида Семеновна вдруг возомнила себя способной и на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. В Ираиде Семеновне воплотилось для Юны понятие «карьерист». И даже то, что жила Ираида Семеновна одиноко, с больной, впавшей в маразм матерью, не примиряло Юну с Ираидой Семеновной. Рассудком Юна понимала, что Ираиду Семеновну можно пожалеть, но в сердце жалости не возникало. Оно оставалось холодным, когда Ираида повествовала о своих мучениях, об очередных причудах матери, которые только поначалу вызывали смех, а стоило задуматься, и не было во всем этом ничего смешного, только жалость могла вызвать беспомощная мать Ираиды Семеновны.