Сима оказался на высоте. Он поговорил с профессором, достал нужные лекарства, в которых могла возникнуть необходимость после операции. Лекарства он передал через Рождественскую, а сам уже в больнице не появлялся.
Корнеев же приехал тогда, когда Юна уже знала результаты биопсии и все в ней ликовало. Она не стала выговаривать ему за недавнюю выходку. Радовалась уверенности, что победит болезнь. И решила: по выходе из больницы поставит свои условия Саше. Теперь же ей не хотелось портить настроение ни себе, ни ему. Тем более что Корнеев покаялся в своем неприличном поведении и даже позвонил Серафиму и поблагодарил того за участие в «судьбе Тапира».
Саша был ласков, внимателен, терпелив. Казалось, он готов исполнять самые несуразные ее желания и даже ему доставляет удовольствие ухаживать за больной Юной.
Теперь мысли Юны занимали не столько предстоящие операции, сколько дальнейшая жизнь после них. Юна никак не могла представить, что ее ждет дальше. Возникали какие-то неясные видения, но… внезапно они обрывались и исчезали. И Юна опять чувствовала себя беспомощной. Неожиданно для себя она поняла, что эту новую жизнь ей, вероятно, предстоит просто придумать.
Юна расхаживала по коридору, бездумно выглядывала в окна и видела: то привезли простыни на каталке, то разгружали «рафик» с продуктами. Однажды она ощутила на себе чей-то внимательный взгляд. Юна обернулась. Через открытую дверь палаты из дальнего угла незнакомая женщина подзывала жестом ее к себе.
Юна зашла в палату:
— Вам плохо? Позвать сестру?
— Посидите со мной. (Юна села на стул рядом с кроватью.) Операция? Я несколько дней вижу, как вы меряете коридор. Страшно?
Юна пожала плечами.
— Даже не знаю, страшно или нет. Знаю, что надо. От нее зависит вся дальнейшая жизнь, — Юна посмотрела на женщину и отчетливо поняла, что женщина не жилец на этом свете. Также поняла неожиданно, что предстоящий разговор будет похож на исповедь. Только кто перед кем будет исповедоваться? Юна ощутила — несмотря на то, что она видит женщину впервые, — та готова к исповеди.
— Меня зовут Светлана. Сегодня, восьмого апреля тысяча девятьсот семьдесят второго года, мне исполнилось тридцать семь лет. Да, да, тридцать семь, а не пятьдесят.
— Ну что вы — почему пятьдесят! Мы почти ровесницы.
— Ровесницы? Сколько же вам?
— Меня зовут Юна. Мне тридцать два года.
Женщина вздохнула.
— Ровесницы. Пусть будет так. Тогда, может быть, будем на «ты». Ты никуда не спешишь? Идти никуда не надо? Посиди со мной, — еще раз попросила Светлана. Замолчав, она утомленно прикрыла глаза, затем широко раскрыла и вдруг произнесла: — Ты знаешь, последнее время я очень много раздумываю о добре и зле. Обо всем, что связано с этим. Я твердо уверена, что в совершении добра таится чудо. И когда это чудо ты делаешь своими руками, то есть своим существом, то нет большего ощущения счастья. Значит, если совершаешь добро — это и есть счастье! Но почему твое добро другими не воспринимается как чудо, как что-то сверхъестественное? И почему человеку, желающему делать добро, так необходимо признание этого добра потом, то есть благодарность другого?
Когда я была ребенком — принимала все на веру. Например, действия и слова взрослых людей казались мне непогрешимыми, порядок, установленный у нас в доме, казался мне самой лучшей формой жизни, самой правильной! Детский максимализм во мне по сей день сохранился. Из-за него, вероятно, и не состоялась моя судьба. Ведь обычно в каждом возрасте трансформируются человеческие понятия, они меняются, и человек как бы притирается к тому или иному времени или к тому или иному событию.
Светлана на мгновение умолкла. Лицо ее было сосредоточенно, она о чем-то, видно, напряженно думала, а затем вновь заговорила:
— А мой максимализм, особенно требовательность к верности и дружбе, довел меня до одиночества! Да, Юночка, я одинока. Одна на всем белом свете. А все потому, что коварное слово «навсегда» — любить, дружить, верить — прочно засело в моем мозгу еще в детстве. Вот я и стала требовать от своих друзей — как мужчин, так и женщин — постоянства. Верности навсегда! Но любое постоянство несет в себе и застой! Даже гибель! Я не могла совместить все это…
…Моя мать всю жизнь любила моего отца, который так и не стал ей мужем. Правда, мне всегда почему-то казалось, что любит она его не как живого человека, а придуманного любит, свою иллюзию любит.
Может быть, грех так думать, но, по-моему, главным для нее в жизни был лишь он. А я — постольку, поскольку напоминала эту иллюзию. Я даже не могу понять, любила ли она меня. Но и мне все-таки любви досталось. Меня любила бабушка. Может быть, оттого — опять же мои предположения, — что чем-то я ей напоминала ее любимого мужа, умершего очень давно и вдруг каким-то образом вернувшегося в моем существе. Бабушка ощутила новый прилив любви и отдала всю себя, без остатка мне, забыв, что у нее есть дети!