И на этот раз она до антресолей не добралась. А когда собралась идти к Новикову, сообразила, что осталась и без цветов, которые предполагала купить, да не успела.
У Новикова собралось шесть человек однополчан. Когда Юна вошла, некоторые из них беседовали, предаваясь воспоминаниям, другие рассматривали фотографии своей юности и нынешних дней.
— Ребята, — сказал Вадим Константинович, — это дочь Фроси Ребковой. — Юна. Она… За мать сегодня с нами.
Юну сжала в объятиях седая, но еще моложавая женщина:
— Фросина дочь! Какая же ты большая, доча!
Слезы потекли по щекам Юны. Она так давно не слышала этого ласкового слова! Они сели рядом с Софьей Иосифовной — так звали седую женщину, — и та стала разглядывать Юну, будто пыталась найти знакомые черты…
— Мы с мамой твоей многих ребят, раненых, из боя вытаскивали! — она кивнула на фронтовиков. — Помню, в минуту передыха Фрося мне говорила: «Знаешь, Сонюшка, я ведь счастливая. У меня дочь растет, ей пятый год пошел. А имя знаешь какое у нее красивое? Юнона, почти что Юность. Правда красивое?» Тогда я все диву давалась — откуда у нее может быть дочь такая большая? Самой ведь только восемнадцать исполнилось! Я была-то старше, мне вот-вот двадцать должно было стукнуть.
Потом ребята объяснили, что спасла Фрося тебя. Помню, письмо придет из детдома, она, радостная, бежит к нам, вся как светится. «Доча письмо прислала!» Тебя так у нас и звали — «Доча». Потом контузило меня в конце сорок четвертого — и демобилизовали. А Фросю я так и потеряла. Замуж-то она вышла?
— Вдовой она была. — Почему Юна так ответила? Может быть, только сейчас она ощутила, что ее мама и правда осталась вдовой, несшей свою вдовью печаль до конца жизни…
— Счастливая, — вздохнув, проговорила Софья Иосифовна. — А я даже этого не испытала. Замуж не выходила. Кого любила — не получилось. За нелюбимого не хотела. Свои принципы были. Теперь жалею, что со своими принципами… — Она немного замялась, а потом продолжила: — Ребенка не родила! После войны работала и училась без отрыва. Да ты и сама, наверно, помнишь, какая после войны была полуголодная жизнь. Потом бытовые трудности, так что и влюбиться-то было некогда. Институт закончила в тридцать семь лет. Оглянулась, а для меня никого и не осталось. Только мужья чужие да молодежь, в дети годятся. А в сорок пять обзавелась отдельной квартирой. Поняла: какое же это несчастье — одиночество! Но в то же время думала всегда, что лучше быть одной, чем жить с корыстным эгоистом, с пьяницей или бабником…
«А что толку быть замужем? — подумала про себя Юна. — Я вот замужем, а у меня одиночество вдвоем! Порой даже кажется, что с тех пор, как умерла мама…»
— А помнишь, какие у Фроси были красивые волосы? — прервал мысли Юны полковник Барков, вся грудь в орденах, склонившийся к Софье Иосифовне. — Мы все ее волосами любовались. Они и сейчас у меня перед глазами. Как-то я спросил Фросю: «Трудно ведь на войне с волосами управляться?» А она в ответ с улыбкой: «Чево управляться? Зато радости-то зараз сколько. Смотрят же товарищи бойцы на мои волосы, и, може, им война не такой тяжкой становится. Раз дивчина в таких волосах. Ну а война кончится. Приду домой и моей доче обязательно косы сращу. Во́ красавица буде!» — и показала мне большой палец.
— А как она смогла меня тащить на себе? — вступил в разговор Новиков. — До сих пор диву даюсь! Я же вдвое, если не втрое, тяжелее ее. Она ж как пушинка была. Помнится — сознание теряю, а голос ее слышу: «Ну, сынку, потерпи. Чуток, ну, милочек мой, потерпи». И сейчас его слышу!
— А у Юночки волосы совсем не такие, как у мамы ее, — непонятно к чему произнесла Софья Иосифовна, — но тоже красивые.
— Эх, жаль, что у тебя ее фотографии нет! — упрекнул полковник, обращаясь к Новикову.
От стыда Юна не знала, куда деться. Фотографии она так и не разыскала!
В памяти Юны нередко возникали то глаза мамы, то улыбка, то взмах руки, приглаживающей волосы. Но все же Юне стоило больших усилий вспомнить лицо Фроси целиком. Так что же осталось в памяти? Мамина любовь к Василию.
Да, Юна сегодня должна быть «за свою маму» и должна поделиться с ее товарищами тем, что долгие годы хранила в себе ее мама. Юне показалось, что ее губы едва шевелятся, что голос ее звучит глухо. Но она любимое мамино стихотворение дочитала до конца.
— «С твоей любовью, с памятью о ней всех королей на свете я сильней», — закончила она дрожащим от волнения голосом. Будто одарила людей великой, чистой любовью мамы. Ее добротой, которой, может быть, многим из сидящих здесь не хватало не только на войне, но и все эти мирные годы. — Я в следующий День Победы обязательно приду опять и принесу мамины фотографии. И… Василия тоже. У нас есть одна-единственная его фотокарточка. Я обязательно приду. Мне это надо, — сказала Юна, не сомневаясь, что так оно и будет.