— Чё надо-то, Ювасильна? — спросил сосед. Почему он всегда звал ее так странно, Юна не знала. Подозревала, что, называя ее так странновато, Борис Кузьмич как бы выказывал ей свое расположение и уважение.
— Помогите, пожалуйста, кровать снять с антресолей, — сказала Юна. — Ну, и установить…
Вдвоем они быстро установили кровать и стали «пригонять» ее к месту. И тут Юна поняла, что у нее нет матраца, который кладется на сетку. Она двигала кровать то за одну спинку, то за другую, всматривалась, как кровать вписывается в современный интерьер.
— Не мучайся, — проговорил Борис Кузьмич, наблюдавший за Юной. — Я у Клани подзор попрошу, куда-то она его заховала. Принесу тебе. А тумбочку отседа убери и в прихожку поставь. Все будет прелесть…
— И правда, — согласилась Юна. — Если тумбочку убрать, она будет на месте стоять, — и пододвинула кровать к окну.
Тут она вспомнила, что необходимый ей матрац есть у Евгении Петровны. Из-за него уж который год идут распри в семье Рождественской. Сей злополучный матрац лежит в старом диване с валиками, а на диване спит дядя Володя. С этим диваном он никак расстаться не желает. А Евгения Петровна давно хочет выбросить его. Дядя Володя стал на дыбы против такого «легкомыслия» жены. И мотивом для защиты дивана было то, что матрац некуда будет деть, если диван «изгонят из дома».
— А это что ж за прелесть будет! — Борис Кузьмич осторожно взял со стола за края своими заскорузлыми руками ту самую фотографию Фроси, что Юна хотела увеличить.
— Это моя мама. В молодости. Сразу после войны, — гордость звучала в ее голосе.
— Что-то ты, Ювасильна, на нее не похожа. Да и молода она здесь для того, чтобы твоей мамой быть. — Видимо, сосед прикинул в уме и увидел слишком большую разницу во внешности и возрасте одной и другой.
— И все-таки это моя мама! — улыбнулась Юна.
— Не, Ювасильна, я тебе правду скажу, не обижайся на меня. Она прелесть, мамка твоя. А волоса-то, уж волоса!.. Я то ж тогда молодой был. Огонь-парень. И дело ко мне огненное приставлено было — саперное. Прелесть, она и есть прелесть. Правильно я говорю, Ювасильна? У меня тож была, — и он ей хитровато подмигнул, — прелесть! Клаша моя. Прелесть. Теперь… — Борис Кузьмич умолк, видимо забыв, что хотел сказать.
Он уже переступил порог, вышел на площадку, а до Юны еще доносилось, как он, стоя около двери в свою квартиру, повторял слово «прелесть», вероятно запавшее в его сердце.
Когда за соседом закрылась дверь, Юна даже оглянулась по сторонам, словно проверяя, не подсматривает ли кто за ней, затем вскочила на кровать… и подпрыгнула. Пружины откликнулись. Их мелодию не нарушило ни долгое пребывание в кладовке, ни в стенном шкафу…
«Что случилось?» — как бы услышала Юна знакомый с детства вопрос.
— Я счастлива! — крикнула Юна. И подскочила еще раз. — Вы снова поете. Мне радостно! Как же я скучала без вас!
Впервые за долгие годы ничем не сдерживаемые слезы радости покатились по ее лицу.
Утром, не заснув ночью и на минуту, Юна позвонила Рождественской и сказала, что сейчас же едет к ней.
— Что-нибудь случилось? — перепугалась Евгения Петровна. — Какие-нибудь неприятности?
— Тетя Жена, не волнуйтесь. Я соскучилась по вас, а вы — неприятности! Я, тетя Женя, только сейчас поняла, как я вас люблю! Как я все время скучала!
— Господи, девочка, ты, никак, пьяна?! — всполошилась от неожиданных излияний Юны Рождественская. — Где ты вчера была? — Может быть, признания Юны навели ее на мысль, что та была вовсе не у Новикова, а где-то в другом месте, где «девочку», которой исполнилось сорок, напоили…
— Что вы, тетя Женя! Разве вы видели когда-нибудь меня пьяной? Я просто пьяна от счастья. Я сейчас еду к вам, и вы все поймете…
С этого дня медная кровать Рождественской прочно заняла место в маленькой комнате Юны.
Иван все еще был в командировке. Однажды Юна решила не дожидаться следующего Дня Победы, поехать к Вадиму Константиновичу и показать ему фотографии мамы, ее награды и единственную фотографию Василия, на которой тот был снят вполоборота. Созвонившись с Новиковым, Юна договорилась о встрече в субботу днем.
Вадим Константинович жил в центре города, в доме, архитектуру которого относили к советскому классицизму. Окна его квартиры выходили на старинные пруды — достопримечательность Москвы. До войны, зимой, он здесь катался на коньках, а летом — на лодках. Теперь на прудах не было катка, не держали и лодок. По их глади плавали лебеди и утки.