— Вы знаете, Юна, — он внимательно посмотрел на нее, — за всеми скоростями, темпами, стрессами сегодняшнего дня война как будто забывается. Но она осталась не только в ранах фронтовиков, но и в сердцах всех людей моего поколения. А за нами какое уже идет по счету — второе, третье? Меня постоянно мучает мысль. Мысль о личной ответственности перед будущей жизнью. Ваше поколение — это дети войны, вы связаны с ней пережитым. А как быть со следующим? С теми, кто не знает ее? Как развить в них чувство благодарности тем, кто завоевал им право на жизнь? Научить их любить и ценить ее. Вероятно, здесь и самому надо многому учиться.
Новиков встал и ходил теперь взад-вперед по комнате. Юне казалось, что он ее не замечает, что он рассуждает сам с собой вслух, забыв, что она находится у него в гостях.
— Нет, когда помнишь о таких своих обязанностях, тогда все решается очень просто. — Новиков остановился около нее и, положив ей руку на голову, заглянул в глаза. — Видно, нельзя облегчать свою жизнь, отказываясь от обязанностей, отгородившись от них!..
«И он еще учит любви к немецкому, к литературе Германии!» — пронеслось неожиданно у нее в голове.
Юна вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, пятиклашкой, на уроке любимого учителя. Ей было смешно сознаться себе в удовольствии сидеть вот так, уютно сжавшись в кресле комочком, и слушать, слушать, как уверенный, мужественный человек говорит ей то, что она знала, но забыла и теперь вспоминает, радостно улыбаясь. Как верно все, точно то, что говорит Новиков.
Она молча следила за ним, за тем, как крупными жилистыми руками он передвигает на столе пепельницу, стакан, карандаш, все машинально расставляя по местам. В этом угадывались уверенность и спокойствие человека большого, крупного во всем.
Юне было хорошо. Господи, ну как надоело быть всегда умной, взрослой, старшей! Она мельком вспомнила лицо Ивана в тот момент, когда он затихал на ее груди, а она его баюкала. Юна поскорей отогнала от себя это почему-то ставшее неприятным воспоминание.
Голос Новикова вернул ее к реальности. Он еще продолжал размышлять о жизни, и Юна поняла, что ей всю жизнь не хватало дружбы с таким человеком. С человеком, обладающим цельной и бесстрашной натурой. Она почувствовала, что ей хочется чаще, видеть Вадима Константиновича, потому что она как бы заряжается от него энергией, силой, желанием творить доброе и прекрасное. Чистотой своей души он напоминал ей маму. Юне был необходим такой друг, и она сказала:
— Вадим Константинович, я хотела бы с вами дружить. Если вы не против…
Приехав от Новикова домой, Юна еще долго размышляла над его словами об обязанностях в жизни, о благородности к людям. Перед глазами ее стояло его лицо — мудрое, немного печальное и такое доброе. Да, Вадим Константинович прав: если время заполнено обязанностями, то перестаешь думать о своем одиночестве, о своей ненужности. Пожалуй, они, обязанности, даже превращаются в силу, противодействующую эгоизму. Тут Юна вспомнила Софью Иосифовну с ее неудачной, неустроенной жизнью. Она подумала, что та стала одинокой из-за своего эгоизма, из-за того, что не хотела ни с кем делить своего сердца!
«И необязательно было ей рожать ребенка. Сколько сирот осталось после войны. Просто не захотела взять на себя обязательств. А мама взяла! И Вадим Константинович взял перед своей одноклассницей… И все эти разговоры об одиночестве — это просто дань эгоизму. Скольким людям требуется помощь! И Светлана, — Юна вспомнила еще и случайную знакомую по больнице, — вероятно, тоже была эгоисткой, раз ждала благодарностей, потому и умерла в одиночестве».
Тут мысли Юны перелетели на Ивана и на свою жизнь.
«Что я сама успела сделать? Кто я?» — размышления Юны были прерваны звонком в дверь. Она посмотрела на часы. Они показывали шесть часов. В это вечернее время Юна никого не ждала. Вошел сосед.
— Ювасильна, — Борис Кузьмич, в свежей рубашке, побритый, в отглаженных брюках, которые на нем сидели все-таки мешком, стоял перед ней. — Зайди в гости. Нашу Клашеньку орден нашел, — он молодцевато подмигнул Юне. — Наша Клава — это наша Клава. В общем, пойдем. Дочка с мужем приехали.
— Да как-то неудобно, Борис Кузьмич. У вас там собрались все свои.
— Да ты что, Ювасильна! Разве ты не своя? Наша Клашенька тоже, как мамка твоя, прелесть была. Теперь ей, моей половиночке, орден положили. Не обижай, пойдем.
Юна впервые видела Бориса Кузьмича таким радостным. Он был горд за свою жену. Пить почти не пил, а говорил какие-то от волнения отрывистые слова, из которых Юна поняла, что Клавдия Евдокимовна для «парня-огня», да еще сапера, была самым страшным, самым грозным зарядом взрывчатки. Он боялся всю свою женатую жизнь, что взорвется она однажды и уничтожит его напрочь. Но она, голубушка его родная, не только на войне за ним ползла и связь наводила, но и в мирной жизни. Вот и доползла она с ним, с мужем своим единственным, до сегодняшнего дня. Может быть, и орден только сейчас вручили поэтому, а не тогда! Проверяли все годы, мол, правильно ли дали, потому что все ж муж «парень-огонь»…